— Нет, я притворяюсь! — ответил ей Самбикин. — Это
теоритически!
Комсосмолка, обидевшись, сейчас же покинула Самбикина, и
он засмеялся.
— Ну, говорите скорей! — с надуманной серьезностью
обратилась Москва к Сарториусу.
«Неужели она дура? Жалко!» — подумал Сарториус. Здесь к
ним подошел метеоролог Вечкин, затем Самбикин, и Сарториус не
успел ничего ответить Москве. Встретились они лишь спустя час
— за общим ужином.
Большой стол был накрыт для пятидесяти человек. Цветы,
казавшиеся задумчивыми от своей красоты, стояли через каждые
полметра и от них исходило посмертное благоухание. Жены
конструкторов и молодые женщины-инженеры были одеты в лучший
шелк республики — правительство украшало лучших людей. Москва
Честнова была в чайном платье, весившем всего три-четыре
грамма, и сшито оно было настолько искусно, что даже пульс
кровеносных сосудов Москвы обозначался волнением ее шелка. Все
мужчины, не исключая небрежного Самбикина и обросшего,
грустного Вечкина, пришли в костюмах из тонкого матерьяла,
простых и драгоценных; одеваться плохо и грязно было бы упреком
бедностью к стране, которая питала и одевала присутствующих
своим отборным добром, сама возрастая на силе и давлении этой
молодости, на ее труде и таланте.
Небольшой комсомольский оркестр играл на балконе за
открытой дверью маленькие пьесы. Пространный воздух ночи входил
через дверь балкона в залу и цветы на длинном столе дышали и
сильнее пахли, чувствуя себя живыми в потерянной земле. Древний
город шумел и озарялся светом, как новостройка, иногда смех и
голос прохожего человека доносился сюда в клуб, и Честновой
Москве хотелось выйти и пригласить ужинать всех: все равно
социализм настает! Ей было по временам так хорошо, что она
желала покинуть как-нибудь самое себя, свое тело в платье, и
стать другим человеком — женой Гунькина, Самбикиным,
вневойсковиком, Сарториусом, колхозницей на Украине…
Люстры завода «Электроприбор» бледной и нежной энергией
покрывали людей и богатое убранство; легкая и предварительная
закуска стояла на столе, а основной ужин еще грелся вдалеке в
кухонных очагах.
Собравшиеся, которые были красивы от природы или от
воодушевления и незаконченной молодости, долго устраивались со
своими местами, ища лучшего соседства, но в конце концов желая
сесть сразу со всеми вблизи.
И вот когда они уселись, тридцать человек, то их
внутренние живые средства, возбужденные друг другом,
умножились, и среди них и родился общий гений жизненной
искренности и счастливого соревнования в умном дружелюбии.
Но
остро-настроенный такт взаимных отношений, приобретенный в
трудной технической культуре, где победа не дается
двусмысленной игрой, — этот такт поведения не допускал ни
глупости, ни сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие
знали или догадывались об угрюмых размерах природы, о
протяженности истории, о долготе будущего времени и о
действительных масштабах собственных сил; они были рациональные
практики и неподкупны к пустому обольщению.
Более других была нетерпелива и безумна Москва Честнова.
Она выпила, никого не ожидая, стакан вина и покраснела от
радости и непривычки. Сарториус заметил это и улыбнулся ей
своим неточным широким лицом, похожим на сельскую местность.
Его отцовская фамилия была не Сарториус, а Жуйборода, а мать
крестьянка выносила его в своих внутренностях рядом с теплым
пережеванным ржаным хлебом.
Самбикин также наблюдал за Честновой и думал над нею:
любить ему ее или не надо; в общем она была хороша и ничья, но
сколько мысли и чувства надо изгнать из своего тела и сердца,
чтобы вместить туда привязанность к этой женщине? И все равно
Честнова не будет ему верна, и не может она никогда променять
весь шум жизни на шепот одного человека.
«Нет, я любить ее не буду и не могу! — навсегда решил
Самбикин. — Тем более, придется как-то портить ее тело, а мне
жалко, лгать день и ночь, что я прекрасный… Не хочу, трудно!»
Он забылся в течении своуго размышления, утратив в памяти всех
присутствующих. Присутствующие же, хотя и сидели за обильным и
вкусным столом, но ели мало и понемногу, они жалели дорогую
пищу, добытую колхозниками трудом и терпением, в бедствиях
борьбы с природой и классовым врагом. Одна Москва Честнова
забылась и ела и пила, как хищница. Она говорила разную
глупость, разыгрывала Сарториуса и чувствовала стыд,
пробирающийся к ней в сердце из ее лгущего, пошлого ума,
грустно сознающего свое постыдное пространство. Никто не обидел
Честнову и не остановил ее, пока она не изошла своею силою и не
замолчала сама. Самбикин знал, что глупость — это естественное
выражение блуждающего чувства, еще не нашеднего своей цели и
страсти, а Сарториус наслаждался Москвой независимо от ее
поведения; он уже полюбил ее как живую истину и сквозь свою
радость видел ее неясно и неверно.
Во время шума людей и уже позднего вечера в залу незаметно
вошел Виктор Васильевич Божко и сел у стены на диване, не желая
быть замеченным. Он увидел красную, веселую Москву Честнову, и
вздрогнул от боязни ее. К ней подошел какой-то ученый молодой
человек и запел над нею: