Катя, горюя, говорила в слезах,
что где-то в комнате заскучал и самостятельно умер ребенок — в
то время, когда она упивалась счастьем с его отцом. Груняхин
вздрогнул от испуга и удивления перед такой смертью, точно
слабый вопль раздался перед ним среди всеобщего молчания. Он
пожалел, что не знал раньше того ребенка, упустив из виду это
существо.
Катя Бессонэ, мучимая своим сознанием, отвергла от себя
Арабова, который хотел успокоить свое отчаяние в еще более
страстной любви с нею, как это обычно бывает. Но и одинокой она
быть не могла, поэтому Бессонэ пошла в кино с Груняхиным, а
оттуда они вместе направились к бывшей жене Арабова. Катя
знала, что похороны умершего состоялись сегодня утром, и хотела
помочь матери в ее вечной разлуке с самым верным для нее
маленьким человеком.
Жена Арабова встретила их равнодушно. Она была чисто и
хорошо одета, точно убрана к скромному торжеству, спокойна и не
плакала. Катю Бессонэ она конечно знала, а Груняхина только
видела однажды на заводе, и не понимала, зачем он здесь.
Катя обняла ее сама первая, а жена Арабова стояла с
опущенными руками и ничем ей не ответила, ей было теперь все
равно, что с нею случается. Она механически завела примус и
вскипятила чай чужим для нее гостям. Груняхину понравилась эта
женщина, с лицом некрасивым и нелепым до жалости; нос ее был
велик и тонок, губы серые и глаза бесцветные, умолкшие от
одинокого труда по домашнему хозяйству; тело ее, несмотря на
небольшие годы, уже засушилось и напоминало фигуру мужчины, а
опавшие груди висели точно без дела.
Напившись чаю, гости собрались уходить. Свидание не
привело к утешению и у самой Кати Бессонэ осталось внутри
раздражение от бессилия своего слишком чувствующего, но
бездеятельного сердца. Но при выходе хозяйка внезапно
обернулась в пустоту своей комнаты. Груняхин внезапно оглянулся
туда же, и ему показалось, что все предметы стали вдруг
подобиями, искажениями какого-то знакомого, общего человека,
может быть — его самого, все они, значит, обратили внимание на
присутствующих людей и угрюмо усмехнулись на всех своим неясным
лицом и положением. Бывшая жена Арабова наверно увидела то же
самое, потому что она вдруг заплакала от своего вечного горя и
отвернулась от стыда перед посторонними. Она инстинктивно
знала, что помощи от других быть не может и лучше спрятаться
одной.
Огорчившись такой жизнью, Груняхин вышел на улицу с
Бессонэ-Фавор и сказал ей:
— Вы слышали, что есть золотое правило механики.
Некоторые думали посредством этого правила объегорить всю
природу, всю жизнь. Костя Арабов тоже хотел получить с вами,
или из вас — как это сказать? — кое-что, какое-то бесплатное
золото.
Костя Арабов тоже хотел получить с вами,
или из вас — как это сказать? — кое-что, какое-то бесплатное
золото… Он его ведь получил немного…
— Немного — да, согласилась Бессонэ.
— Ну сколько получил — не больше грамма! А на другом
конце рычага пришлось нагрузить для равновесия целую тонну
могильной земли, какая теперь лежит и давит его ребенка…
Катя Бессонэ нахмурилась в недоумении.
— Не живите никогда по золотому правилу, — сказал ей еще
Груняхин. — Это безграмотно и несчастно, я инженер и поэтому
знаю, природа более серьезна, в ней блата нет. Ну до свидания,
вон ваш автобус идет.
— Подождите, — сказала Катя Бессонэ.
— Нет, мне некогда, — ответил Груняхин. — Мне
неинтересно, я не люблю, когда упиваются сами собой, а потом не
знают куда деваться, и ходят со мной. Надо жить аккуратно.
Бессонэ-Фавор неожиданно засмеялась.
— Ну, идите, идите, — сказала она. — Чего вы от меня
требуете, как будто я сама себя делала. Я не нарочно такая, я
нечаянно. Ну я больше не буду, вы простите…
Груняхин возвратился в комнату жены Арабова. Она встретила
его с прежним равнодушием, а он, перейдя порог, предложил ей
выйти за него замуж, — больше предлагать было нечего. Женщина
побледнела, словно в ней сразу собралась болезнь, но не
ответила. Иван Степанович остался сидеть в комнате, пока не
наступила поздняя ночь и движение на улице прекратилось. Тогда
он поневоле заснул, а жена Арабова постелила ему место на
коротком диване и велела лечь как следует.
Утром, как обычно, Груняхин пошел на работу, но вечером
возвратился. Матрена Филлиповна Чебуркова (фамилию мужа Арабова
она перестала носить после его измены) не привечала нового
человека и не выгоняла его. Он ей дал деньги — положил их на
стол, она же автоматически скипятила ему чай и согрела что-то
поесть из остатков своей еды. Через несколько дней вечером
пришел дворник и велел Матрене Филипповне прописывать нового
жильца — пусть что хочет делает: прогоняет его или выходит за
него замуж, а так жить никто не позволит. Дворник был из
некогда раскулаченных и поэтому держался за закон со всей
точностью: он сам испытал и пережил государственную силу.
— Ты гляди, гражданка Чебуркова, как бы тебе не
проштрафиться: казна убытка не любит.
— Ну уж ладно… Раньше небось не штрафовали, а как стала
безмужняя, ослабшая…
— А ты прописывай его, — указал дворник на Груняхина, —
не теряй женскую норму, а то и площадь упустишь и сама будешь
как Пышка в кино, только худощавая.
— Завтра пропишешь, успеешь, — сказала Матрена
Филипповна, — Теперь бабы думают не сразу.
— Видать! — произнес дворник и ушел.