По ночам Сарториус спал мало. Он ходил в гости в семью
машинистки Лизы, пил чай с нею и с небольшою метерью-старушкой,
которая любила говорить о современной литературе, а особенно о
путях развития изобразительных искусств, — и кротко улыбался
от отчаяния. Иногда сюда же приходил и Виктор Васильевич Божко:
когда-то, ранее Сарториуса, Лиза намечалась для Божко в
качестве невесты, но увлекшись делами учреждения, житейской
атмосферой со всеми сослуживцами, Божко не видел пока острой
надобности уединяться квартирным браком и даже склонил Лизу на
утешение Сарториуса. Польза и счастье сослуживца затмили для
Божко стихию сердечных страстей, а очагом, согревающим его
личную душу, ему служил трест весов и гирь. Теперь, заставая
Сарториуса и Лизу у общей старушки, Виктор Васильевич прилагал
свое усердие к тому, чтобы они обручились; его прельщало то,
что молодые люди и полюбя друг друга останутся в том же
учреждении и профсоюзе и не выйдут из небольшой, но тесной
системы весовой промышленности.
Если же Сарториус не посещал Лизу, он ходил много верст по
городу, подолгу наблюдал, как вешают хлеб и овощ на
электрических весах его конструкции, и вздыхал от теснящегося в
нем, заунывного процесса неизменного существования. Затем,
когда ночные пустые трамваи поспешно мчались в последние рейсы,
Сарториус подолгу всматривался в чуждые непонятные лица редких
пассажиров. Он ожидал увидеть где-нибудь Москву Честнову, ее
милые волосы, свисающие вниз через раскрытое трамвайное окно,
когда ее голова лежит на подоконнике и спит на ветру движения.
Он любил ее постоянно; ее голос звучал для него всегда в
ближнем воздухе — стоило ему вспомнить любое слово Москвы и
сейчас же он видел в своем воспоминании знакомый рот, верные
нахмуренные глаза и теплоту ее кротких уст. Иногда она снилась
Сарториусу, жалкая или уже усопшая, лежащая в бедности
последний день перед погребением. Сарториус просыпался в горе и
в жестокости и сейчас же принимался за какое-нибудь полезное
дело в своем учреждении, чтобы затмить в себе столь печальную и
неправильную мысль. Обычно же Сарториус снов не видел, не
обладая способностью к пустому переживанию.
Почти одинаково, лишь с небольшими изменениями, прошло
время в течении многих месяцев. Женщины давно оделись в теплые
шапки, открылись катки, деревья на бульварах уснули, храня снег
на ветвях до весны, электрические станции работали все более
напряженно, освещая растущую тьму, — Москвы Честновой нигде не
было: ни в натуре, ни по справкам в адресном столе.
Среди одного зимнего дня Сарториус посетил доктора
Самбикина. Тот вернулся с ночной работы в клинике и сидел
неподвижно, следя за течением очередной загадки в своем уме.
Странно, что оба товарища встретились после своей разлуки
без радости, хотя Самбикин, как обычно, увидел в посещении
Сарториуса многозначительное явление.
Он даже озадачился.
Затем выяснилось, что Самбикин любил Москву бессмысленно и
сознательно отошел от нее, чтобы решить в стороне всю проблему
любви в целом, потому что это слишком серьезная задача, —
бросаться же с головой в неизвестное дело недопустимо. И только
после достижения ясности своего чувственного вопроса Самбикин
думает встретиться с Москвой, чтобы прожить с ней остаток
времени до смертного сожжения.
— Она теперь хромая, — сказал еще Самбикин, — и живет в
комнате члена осодмила товарища Комягина. Фамилия ее тоже стала
не Честнова.
— Зачем же ты ее бросил хромую и одну? — спросил
Сарториус. — Ты ведь любил ее.
Самбикин чрезвычайно удивился:
— Странно, если я буду любить одну женщину в мире, когда
их существует миллиард, а среди них есть наверняка еще большая
прелесть. Это надо сначала точно выяснить, здесь явное
недоразумение человеческого сердца — больше ничего.
Сарториус, узнав адрес Москвы, оставил Самбикина одного.
Доктор не проводил Сарториуса до двери и сидел по-прежнему в
полной задумчивости по поводу всех важнейших задач
человечества, желая всемирной ясности и договоренности по всем
пунктам счастья и страдания.
Вечером Семен Сарториус вошел во двор бауманского жакта,
где жил Комягин. Институт Экспериментальной Медицины был
достроен за забором дома и освещен чистым огнем электричества.
У входа в домоуправление сидел старый нищий с лысой головой, а
шапка его лежала на земле пустотою вверх и поперек нее лежал
смычок от скрипки. Сарториус положил в шапку немного денег и
спросил у бедняка: почему у него лежит смычок.
— Это мой знак, — сказал старый человек. — Я ведь
собираю не милостыню, а пенсию: я всю жизнь с упоением играл в
Москве, меня слышали здесь все поколения населения с
удовольствием — пусть дают на харчи, пока смерти еще не время!
— А вы бы играли на скрипке — к чему побираться! —
посоветовал Сарториус.
— Не могу, — отказался старик. У меня руки трепещут от
волнения слабости. А это для искусства не годится — я
халтурщиком быть не могу. Нищим — могу.
В длинном коридоре старого дома пахло еще долголетними
остатками йодоформа и хлорной извести; здесь вероятно когда-то
в гражданскую войну был госпиталь и лежали красноармейцы, —
теперь живут жильцы.
Сарториус подошел к двери Комягина; за дверью слышался
тихий голос Москвы Честновой; должно быть она лежала в постели
и говорила с мужем-сожителем.
— Ты помнишь, я тебе рассказывала, как я в детстве видела
темного человека с горящим факелом — он бежал ночью по улице,
а была темная осень и такое низкое небо, что некуда.