. Сарториус,
ступайте завтра же в ихний трест, сделайте им чертеж самых
дешевых, самых простых весов — и чтоб правильные были!
Сарториус задумался.
— Это трудно, — сознался он. — Легче усовершенствовать
паровоз, чем весы. Весы работают уже тысячи лет… Это все
равно, что изобрести новое ведро для воды. Но я приду в ваш
трест и помогу, если сумею.
Божко дал адрес своего учреждения и ушел со счастьем в
свою комнату, где его ожидал обычный труд по всемирной
корреспонденции.
7
Они приехали за город почти с последним трамваем и назад
не могли возвратиться. Далекое электрическое зарево небосклон
отражал обратно на землю и самый бедный свет доходил до здешней
ржаной нивы и лежал на ее колосьях как ранняя, неверная заря.
Но была еще поздняя ночь.
Честнова Москва сняла туфли и пошла босиком по полевой
мякоти. Сарториус со страхом и радостью следил за ней; чтобы
она ни делала сейчас, все ему приносило в сердце содрогание и
он пугался развертывающейся в нем тревожной и опасной жизни. Он
шел за нею, все время нечаянно отставая, и однообразно думал о
ней, но с такой трогательностью, что если бы Москва присела
мочиться, Сарториус бы заплакал.
Честнова дала ему понести туфли, он незаметно обнюхал их и
даже коснулся языком; теперь Москва Честнова и все, что
касалось ее, даже самое нечистое, не вызывало в Сарториусе
никакой брезгливости, и на отходы из нее он мог бы глядеть с
крайним любопытством, потому что отходы тоже недавно составляли
часть прекрасного человека.
— Товарищ Сарториус, что мы будем теперь делать? —
спросила Москва. — Ведь ночь еще стоит и скоро ляжет роса…
— Не знаю, — угрюмо ответил Сарториус. — Мне наверное
придется любить вас.
— Вот колхоз в лощине спит, — показала Честнова в даль.
— Там хлебом сейчас пахнет и ребятишки спят в овинах. А коровы
лежат где-нибудь на выгоне и над ними начинается туман
рассвета… Как люблю я все это видеть и жить!
Сарториусу же были теперь безразличны все коровы и сопящие
во сне ребятишки. Он даже хотел, чтобы земля стала пустынной и
Москва бы не отвлекала никуда своего внимания, а целиком
сосредоточилась на нем.
Под утро Москва и Сарториус сели в землемерную яму,
обросшую теплым буьяном, спрятавшемся здесь от культурных
полей, как кулак на хуторе.
Сарториус взял Честнову за руку; природа, — все, что
потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось
перед взором, всегда незнакомо и первоначально — заросшей
травою, единственными днями жизни, обширным небом, близкими
лицами людей, — теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в
одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых
ног.
Всю свою юность Сарториус провел в изучении физики и
математики; он трудился над расчетом бесконечности как тела,
пытаясь найти экономический принцип ее действия. Он хотел
открыть в самом течении человеческого сознания мысль,
работающую в резонанс природы и отражающую поэтому всю ее
истину — хотя бы в силу живой случайности, и эту мысль он
надеялся закрепить навеки расчетной формулой. Но он сейчас не
сознавал никакой мысли, потому что в голову его взошло сердце и
там билось над глазами. Сарториус погладил руку Москвы, твердую
и полную, как резервуар скупого, давно сдавленного чувства.
— Семен, ну чего же вы хотите от меня? — покорно
спросила Честнова, готовая к добру.
— Я хочу жениться на вас, — сказал Сарториус. — Больше
я не знаю, чего хотеть.
Москва задумалась и съела былинку бурьяна молодым алчным
ртом.
— И ведь правда, что больше нечего хотеть, когда любишь.
А говорят, что это глупо!
— Пусть говорят, — сумрачно произнес Сарториус. — Они
только говорят, а сами наверно не любят… А что же делать,
когда я без тебя томлюсь!
— А ты обними меня, и я тебя.
Сарториус обнял ее.
— Ну что, тебе легче стало томиться?
— Нет, так же, — ответил Сарториус.
— Тогда нам придется жениться, — согласилась Москва.
Когда невинное, ежедневное утро осветило местные колхозы и
окрестности громадного города, Честнова и Сарториус еще
находились в землемерной яме. Узнав всю Москву полностью, все
тепло, преданность и счастье ее тела, Сарториус с удивлением и
ужасом почувствовал, что его любовь не утомилась, а возросла, и
он в сущности ничего не достиг, а остался по-прежнему
несчастным. Значит, этим путем нельзя было добиться человека и
действительно разделить с ним жизнь. Так как же быть? Сарториус
ничего не знал.
Москва Честнова лежала навзничь; небо над нею было сначала
водяным, потом стало синим и каменным, затем превратилось в
золотистое и мерцающее, как будто прорастающее цветами, —
взошло солнце за Уралом и приближалось сюда.
Москва выбралась из ямы, обтянула платье на себе, обулась
и пошла в город одна. Сарториусу она сказала, что будет его
женою впоследствии: пусть он пока работает в тресте весов и
гирь, где служит Божко, она найдет его, когда нужно будет.
Беспомощный и ничтожный вылез вслед за нею Сарториус. Он
стоял один на рассвете, в пустоте недозревших полей,
испачканный и грустный, как уцелевший воин на оконченном
побоище.
— Зачем же ты уходишь, Москва? Я ведь люблю тебя еще
больше!
Москва обернулась к нему.