— Зачем же ты уходишь, Москва? Я ведь люблю тебя еще
больше!
Москва обернулась к нему.
— Я не бросаю тебя, Семен. Я же сказала, что вернусь… Я
тоже тебя люблю.
— А почему ты уходишь от меня? Иди сюда снова опять.
Честнова стояла в недоумении шагов за десять.
— Мне жалко, Семен…
— Чего тебе жалко?
— Мне жалко чего-то… Сколько я ни живу, а жизнь со мной
никак не сбывается, как я хочу.
Москва нахмурилась и стояла в обиде на границе высокой
ржи. Солнце блестело на шелке ее платья и на волосах высыхали
последние капли утренней влаги, которую она набрала в бурьяне.
Легкий ветер дул с прохладных москворецких низин и рожь неясно
бормотала опухшими колосьями; свет солнца, как мысль и улыбка,
наполнил всю местность, одна лишь Москва была невеселая и
красивое платье и тело ее, сделанные из той же светящейся
природы, не соответствовали ее печальному лицу. Сарториус снова
привел Москву в укромную траву и не мог понять, отчего им обоим
стало так скучно.
— Отстань ты от меня! — отодвинулась Москва вдруг от
Сарториуса. — Я все делала, в воздухе летала и с мужьями жила
— не ты ведь первый, грустный, милый мой!
Честнова отвернулась и легла вниз лицом. Вид ее большого,
непонятного тела, согретого под кожей скрытой кровью, заставил
Сарториуса обнять Москву и еще раз молчаливо и поспешно
истратить вместе с нею часть своей жизни — единственно, что
можно сделать, — пусть это будет бедно и не нужно и на самом
деле не решает любви, а лишь утомляет человека. Еще не дотерпев
объятий Сарториуса до конца, Москва обернула к нему лицо и
насмешливо улыбнулась, — она обманывала в чем-то своего
любимого человека.
Сарториус встал на ноги таким же, как ничего не было. Это
озадачило его самого, а плачущее, влекущее чувство его не
получило никакого утешения, — сердце болело по Москве столь же
тщетно, словно она умерла или была недостижима.
— Ты наверно не любишь меня! — сказал он, отгадывая
тайну.
— Нет, я люблю, ты мне нравишься, — убеждала Москва. —
Мне и самой ведь трудно.
Где-то вдали уже поехали по земле колхозные телеги, была
пора идти в город на работу, рассеиваться и покидать друг
друга.
Москва сидела на траве в обиде, а Сарториус примирился со
своей любовью к ней; достаточно будет жить с Москвою в браке,
любоваться ею, может быть — родить детей, и боль чувства
впоследствии утихнет, сердце изотрется и замрет навсегда ради
спокойной и плодотворной деятельности ума.
— Я видела в детстве, — сообщила Москва, — как ночью
бежал человек по улице с огнем на палке, с факелом. Он бежал к
людям в тюрьму поджигать ее…
— Многое было такое, — произнес Сарториус.
Он бежал к
людям в тюрьму поджигать ее…
— Многое было такое, — произнес Сарториус.
— Мне его жалко все время, его убили потом.
— Что ж такого! — удивился Сарториус. — Мертвых много
лежит в земле, и наверно никогда не будет такого сердца,
которое вспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к
чему.
Москва затихла на некоторое время, она глядела на все, как
больная, померкшими глазами.
— Семен… Знаешь что: ты лучше разлюби меня… Я ведь уж
многих любила, а ты меня — первую. Ты — девушка, а я женщина!
Сарториус молчал. Москва обняла его одной рукой.
— Верно, Семен: разлюби! Ты знаешь, сколько я думала и
чувствовала? Ужасно! И не вышло ничего.
— Что не вышло? — спросил Сарториус.
— Жизни не вышло. Я боюсь, что она никогда не выйдет и я
теперь спешу… Я раз видела одну женщину, она прислонилась
лицом к стене и плакала. Она плакала от горя — ей было
тридцать четыре года, и она горевала по своему прошлому времени
так сильно, что я подумала — она потеряла сто рублей или
больше.
— Нет, я люблю тебя, Москва, — угрюмо сказал Сарториус.
— Мне с тобой хорошо будет жить!
— А мне с тобой будет нехорошо! — отвергла Москва. — И
тебе будет плохо: ну зачем ты врешь, что хорошо!.. Сколько раз
я хотела разделить свою жизнь с кем-нибудь, и теперь хочу, — я
ничуть не жалела своей жизни и не буду ее жалеть никогда! На
что она мне нужна без людей, без всего эсэсэра? Я комсомолка не
оттого, что бедная девочка была.
Честнова говорила с огорчением, с серьезностью, как
изжившая опытная старуха, и поблекла от слабости своего сердца,
сжавшегося сейчас в ее груди, как в темной безвестности.
— Чтоб ты мне поверил, я тебя поцелую! — она поцеловала
одичавшего от грусти Сарториуса; он лишь следил со страхом, как
быстро постарела ее очевидная красота, но это стало еще сильнее
для его любви.
— Я выдумала теперь, отчего плохая жизнь у людей друг с
другом. Оттого, что любовью соединиться нельзя, я столько раз
соединялась, все равно — никак, только одно наслаждение
какое-то… Ты вот жил сейчас со мной, и что тебе —
удивительно что-ли стало или прекрасно! Так себе…
— Так себе, — согласился Семен Сарториус.
— У меня кожа всегда после этого холодеет, — произнесла
Москва. — Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думала и
увидела, что не может… Любить наверно надо, и я буду, это все
равно как есть еду, — но это одна необходимость, а не главная
жизнь.
Сарториус обиделся, что его любовь, собранная за всю
жизнь, в первый же раз погибла безответно. Но он понимал
мучительное размышление Москвы, что самое лучшее чувство
состоит в освоении другого человека, в разделении тягости и
счастья второй, незнакомой жизни, а любовь в объятиях ничего не
давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешала задачи
влечения людей в тайну взаимного существования.