Глаза его были почти
открыты и высохли настолько, что региновое вещество немного
сморщилось от сухости.
— Он мертвый! — сказал старый врач.
— Нет еще, — ответил Самбикин и поцеловал ребенка в
увядшие губы. — Он будет жить. Дайте ему немного кислорода.
Пить не давать до утра.
По выходе из клиники Самбикин встретил трясущуюся,
судорожную женщину — мать ребенка. Ее не пускали по правилам и
за поздней ночью. Самбикин поклонился ей и велел пропустить ее
к сыну.
Загоралось утро. Самбикин посмотрел через забор на
соседний жакт, все пусто было, скрипач ушел спать. Из двери
вышел человек скромной наружности со сморщенной, изношенной
годами и трудностью женщиной. Спутник ей убедительно
признавался в любви; Самбикин нечаянно заслушался его голоса —
в этом голосе звучала темная грудная грусть и это делало его
трогательным, хотя человек говорил пошлость и глупость.
— А война будет, ты бросишь меня, — робко возражала
женщина.
— Я? Нет, нисколько! Я последняя категория, я
вневойсковик, почти ничто… Пойдем за сарай ляжем полежим,
душа опять болит.
— Иль ты в комнате не долюбил меня? — счастливо
удивилась женщина.
— Маленько — нет, — сказал вневойсковой любовник. —
Сердце еще болит, не остыло.
— Ишь, хамлет какой! — улыбнулась женщина. — И здоровья
ему не жалко!
Она была горда сейчас, что нравится и увлекает мужчин.
Вневойсковик сжался от утренней прохлады в своем истертом,
усталом пальто и поспешил под руку с женщиной, видимо, желая
как можно скорее отделаться от всего…
Самбикин шел по Москве. Ему странно и даже печально было
видеть пустые трамвайные остановки, безлюдные черные номера
маршрутов на белых таблицах, — они вместе с трамвайными
мачтами, тротуарами и электрическими часами на площади
тосковали по многолюдству.
Самбикин задумался, по своему обыкновению, над жизнью
вещества — над самим собой; он относился сам к себе как к
подопытному животному, как к части мира, доставшейся ему для
исследования всего целого и неясного.
Он думал всегда и беспрерывно, его душа сейчас же
заболевала, если Самбикин останавливался мыслить, и он снова
работал над воображением мира в голове, ради его
преобразования. Ночью ему снились его разрушенные мысли, а он
тщетно шевелился в постели, силясь вспомнить их дневной
порядок, затем мучился и просыпался, радуясь утреннему свету и
восстановленной ясности ума.
Его длинное, усохшее тело, длинное
и большое, всегда шумно жило и дышало, точно этот человек был
алчный — постоянно хотел есть и пить, и громадное лицо имело
вид опечаленного животного, только нос его был настолько велик
и чужд даже громадному лицу, что сообщал кротость всему
выражению характера.
Домой Самбикин пришел уже в светлое время, когда летнее
великое утро горело над землей так мощно, что Самбикину
казалось — свет гремит. Он позвонил в институт, ему сказали —
оперированный ребенок хорошо спит, температура снижается, мать
его снова уснула на другой кровати. Передумав все о сегодняшней
операции и все очередные проблемы, Самбикин почувствовал свое
тоскующее, опустевшее сердце — ему надо было опять
действовать, чтобы приобрести задачу для размышления и
угомонить неясный и алчущий, совестливый вопль в душе. Спал он
мало, и лучше всего после большой работы, тогда и сны в
благодарность оставляли его. Нынче он действовал недостаточно,
разум в голове не мог устать и хотел еще работать, отвергая
сон. Пометавшись беспомощно по комнате, Самбикин пошел в ванну,
разделся там и с удивлением оглядел свое тело юноши, затем
пробормотал что-то и залез в холодную воду. Вода умиротворила
его, но он тут же понял, насколько человек еще самодельное,
немощно устроенное существо — не более как смутный зародыш и
проект чего-то более действительного, и сколько надо еще
работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий, высший
образ, погребенный в нашей мечте…
6
Вечером в районном клубе комсомола собрались молодые
ученые, инженеры, летчики, врачи, педагоги, артисты, музыканты
и рабочие новых заводов. Никому не было более двадцати семи
лет, но каждый уже стал известен по всей своей родине — в
новом мире, и каждому было немного стыдно от ранней славы, и
это мешало жить. Пожилые работники клуба, упустившие свою жизнь
и талант в неудачное буржуазное время, с тайными вздохами
внутреннего оскудения привели в порядок мебельное убранство в
двух залах — в одном для заседания, в другом для беседы и
угощения.
Одним из первых пришел двадцатичетырехлетний инженер Селин
с комсомолкой Кузьминой, пианисткой, постоянно задумчивой от
воображения музыки.
— Пойдем жевнем чего-нибудь! — сказал ей Селин.
— Жевнем, — согласилась Кузьмина.
Они пошли в буфет; там Селин, розовый мощный едок, съел
сразу восемь бутербродов с колбасой, а Кузьмина взяла себе
только два пирожных; она жила для игры, а не для пищеварения.
— Селин, почему ты ешь так много? — спросила Кузьмина.
— Это может хорошо, но на тебя стыдно смотреть!
Селин ел с негодованием, он жевал как пахал — с
настойчивым трудом, с усердием в своих обоих надежных челюстях.