Она сама ушла. Гроб я гадаю для себя.
— Но зачем?
— Как зачем? — необходимо. Я хочу узнать весь маршрут
покойника: где брать разрешение для отрытия могилы, какие нужны
факты и документы, как заказывается гроб, потом транспорт,
погребение и чем завершается в итоге баланс жизни: где и по
какой формальности производится окончательное исключение
человека из состава граждан. Мне хочется заранее пройти по
всему маршруту — от жизни до полного забвения, до бесследной
ликвидации любого существа. Говорят, что этот маршрут труден по
форме. И верно, дорогой товарищ: умирать не надо, граждане
нужны… А вы видите, что делается на площади: граждане
мечутся, нормально ходить не приучаются. Сколько раз в свою
бытность товарищ Луначарский проповедывал ритмическое движение
масс, а теперь приходится их штрафовать. Прозаика жизни! Да
здравствует героическая милиция республики!
Комягин ушел на Доминиковский переулок. Кроме Сарториуса,
его заслушались еще четверо посторонних и один бродячий
ребенок. Этот ребенок, лет двенадцати, пошел скорой походкой
вслед за Комягиным и заявил ему созревшим голосом:
— Гражданин, ты все равно умирать идешь, отдай мне
домашние вещи — я им ножки приделаю.
— Ладно, — сказал Комягин. — Пойдем со мною, ты
унаследуешь мою утварь, а свою участь жизни я возьму с собою
дальше. Прощай моя жизнь — ты прошла в организационных
наслаждениях.
— Ты добрый, что умираешь, — благодушно произнес
разумный ребенок. — А мне для карьеры средства нужны…
Душа Сарториуса испытывала страсть любопытства. Он стоял с
сознанием неизбежной бедности отдельного человеческого сердца;
давно удивленный зрелищем живых разнообразных людей, он хотел
жить жизнью чужой и себе не присущей.
Возвращаться ему было необязательно — жилище его пусто,
трест ликвидирован, родные сослуживцы поступили в обжитые места
других учреждений, Москва Честнова пропадала где-то в
пространстве этого города и человечества — от этих
обстоятельств Сарториусу становилось веселее. Основная
обязанность жизни — забота о личной судьбе, ощущение
собственного, постоянно вопиющего чувствами тела — исчезла,
быть непрерывным, одинаковым человеком он не мог, в нем
наступала тоска.
Сарториус сделал движение рукой — по универсальной теории
мира выходило, что он совершил электромагнитное колебание,
которое взволнует даже самую дальнюю звезду. Он улыбнулся над
таким жалобным и бедным представлением о великом свете. Нет,
мир лучше и таинственней: ни движение руки, ни работа
человеческого сердца не беспокоят звезд, иначе все давно бы
расшаталось от содрогания этих пустяков.
Сарториус прошел сквозь встречный народ по площади, увидел
одну работницу метростроя в рабочих штанах — такую же по
фигуре, как Москва Честнова, и глаза его заболели от
воспоминания любви; жить нельзя неизменным чувством. Он
попробовал уговорить метростроевку на предварительную дружбу,
но она засмеялась и поспешила от него, грязная и красивая.
Сарториус вытер свои слепнущие глаза, потом хотел
уговорить свое сердце, заболевшее по Москве и по всем прочим
существам, но увидел, что размышление его не действует. Но от
неуважения к себе страдание его было нетрудным.
Бродя по городу далее, он часто замечал счастливые,
печальные или загадочные лица и выбирал, кем ему стать.
Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на
себе не оставляло его. Он думал о мыслях в чужой голове, шагал
несвоей походкой и жадно радовался пустым и готовым сердцем.
Молодость туловища превращалась в вожделение ума Сарториуса;
улыбающийся, скромный Сталин сторожил на площадях и улицах все
открытые дороги свежего, неизвестного социалистического мира,
— жизнь простиралась в даль, из которой не возвращаются.
Сарториус поехал на Крестовский рынок, чтобы купить нужное
для своего будущего существования. Он сильно заботился о своей
новой жизни.
Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных
буржуев, в сухих страстях и риске отчаяния добывающих свой
хлеб. Нечистый воздух стоял над многолюдным собранием стоящих и
бормочущих людей, — иные из них предлагали скудные товары,
прижимая их руками к своей груди, другие хищно приценялись к
ним, щупая и удручаясь, расчитывая на вечное приобретение.
Здесь продавали старую одежду девятнадцатого века, пропитанную
порошком, сбереженную десятилетиями на осторожном теле; здесь
были шубы, прошедшие за время революции столько рук, что
меридиан земного шара мал для измерения их пути между людьми; в
толпе торговали еще и такими вещами, которые потеряли свой
смысл жизни, — вроде капотов каких-то чрезвычайных женщин,
поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков
усопших джентельменов, брелоков на брюшную цепочку и прочего,
— но шли среди человечества как символы жесткого качественного
расчета. Кроме того, много продавалось носильных вещей недавно
умерших людей, — смерть существовала, — и мелкого детского
белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать,
видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое
белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной
погремушкой.
В специальном ряду продавались оригинальные портреты в
красках, художественные репродукции. На портретах изображались
давно погибшие мещане и женихи с невестами уездных городов;
каждый из них наслаждался собою, судя по лицу, и выражал
удовлетворение происходящей с ним жизнью.