— Не так уж и просто, — возразил Тенгиз. — Мой дядя очень хорошо дерется. В молодости он даже участвовал в каких-то соревнованиях по единоборствам.
— Интересный у тебя дядя, — усмехнулся Жилов. — И ученый, и музыкант, и кикбоксер… Только против хорошего ствола никакие единоборства не помогут. Поверь профессионалу, сынок. Не хочу тебя огорчать, но, скорее всего, твоего дяди уже нет в живых. Однако даже если он и жив, то вряд ли поможет нам отыскать твою подружку.
— Может, мне все-таки обратиться за помощью к отцу? Стоит ему сказать слово президенту — и здесь все забегают, как тараканы…
— …И перепуганные похитители припрячут девушку так, что найти ее уже не будет никакой возможности. Или по-быстрому продадут в гарем какого-нибудь племенного вождя. И тогда ты ее точно никогда не увидишь. Твоему бате доложили о том, что с тобой произошло?
— Нет. Я просил управляющего отелем не сообщать отцу…
— …И тот охотно согласился, верно? Ему тоже не нужны лишние проблемы. Ладно, сынок, давай-ка спать. Утром, на свежую голову, что-нибудь придумаем.
И выключил свет.
— Данила… — через пару минут позвал Тенгиз. — Там кто-то шуршит в углу.
— Там кто-то шуршит в углу. Здесь точно нет змей?
— Разве что — двуногие. Спи!
Глава одиннадцатая Много черных вождей хотят иметь красивую белую женщину
Тенгиза разбудил истошный женский крик.
Мощность крика была такова, что он легко перекрыл бы газующий трактор «Беларусь», а богатство обертонов заставило бы скромно потупить голову лучшую исполнительницу романсов.
Тенгиз не сразу уловил, что в это могучее соло вплетается тусклый бубнящий баритон.
Тенгиз привстал и увидел Жилова.
Жилов слушал. Нет, не так. Жилов СЛУШАЛ! Он наслаждался каждым коленцем этой трели.
— Случилось что-то? — спросил Тенгиз. — Почему она кричит?
— Она сердится, — сказал Жилов. — Этот мужчина обещал ей деньги.
— И не дал?
Новый вопль прервал речь Жилова. Но он продолжил, когда мощность звука упала.
— Не дал, — сказал он. — Ах, как поэтично!
— Что же тут поэтичного? — удивился Тенгиз.
— Речь этой женщины полна поэзии. Вот послушай, что она говорит…
Новый вопль. Тенгиз, как и прежде, не понял ни слова.
— Я не понимаю.
— Естественно, ты не понимаешь, — согласился Жилов. — Она ведь поет свою песню на суахили. Она говорит ему: «Ты, старый вонючий облезлый похотливый бабуин с гнилым бананом вместо пениса и разбитым горшком дерьма вместо головы! Где деньги, которые ты обещал? Где они, ты, липкий червяк из навозной кучи?»
— Ну и что он отвечает?
— Говорит, что она — бездонная слониха и чрево ее подобно чреву гиены, а жадность и прожорливость вообще неописуемы…
Пронзительный женский вопль вновь перекрыл голос Жилова.
— Она говорит ему, что он — паршивый мешок фекалий, — перевел Жилов. — Она говорит: «Чтоб я еще позволила такой вшивой болотной крысе, как ты, дотронуться до своего прекрасного зада! Пусть твой язык распухнет и почернеет! Пусть твои руки высохнут и станут как сухие ветки, объеденные саранчой и покрытые лишайными струпьями, пусть шелудивая сука откусит тебе член, когда ты захочешь с ней совокупиться, пусть…»
Тут послышался звонкий шлепок, затем пронзительный, уже совершенно нечленораздельный визг и шум, который мог бы издавать запертый в доме дикий буйвол.
— Как хорошо!
Это сказал Таррарафе. Масаи сидел на корточках у двери.
— Хорошо проснуться от голоса женщины, полной жизни. От голоса сильной женщины, охваченной страстью и гневом, — сказал Таррарафе. — Особенно хорошо, если женщина — не твоя! Доброе утро, друг!
— Как себя чувствуешь, сынок? — спросил Жилов.
— Нормально!
Тенгиз рывком поднялся и невольно охнул: его голове не нравились резкие движения.
— Есть хочу как зверь! — сказал молодой человек, и это была истинная правда.
— Сначала — пей это. — Таррарафе вложил ему в руки стеклянную банку, в которой плескалось около стакана мутной темно-коричневой субстанции.
Тенгиз осторожно понюхал.
Тенгиз осторожно понюхал. В богатом букете «ароматов» запах мышиных экскрементов преобладал.
— Пить? Это? — Тенгиз посмотрел на Таррарафе как на ненормального.
— Надо, — кивнул головой африканец. — Хорошее лекарство. Самое лучшее.
— Меня стошнит! — убежденно произнес Тенгиз, держа банку на отлете, так, чтобы вонь не шибала прямо в нос.
— Живот — пустой. — Таррарафе для убедительности похлопал себя по рельефному брюшному прессу. — Пей, не бойся!
— Пей! — присоединился к нему Жилов. — Он вылечил меня от львиных когтей. А парня, которому бородавочник располосовал бедро, Тарра поставил на ноги за неделю. Он — настоящий шаман. Без шуток!
— Мой отец — шаман, — возразил африканец. — Духи повинуются ему, как гиены — старой самке-вожаку, — доверительно сообщил он Тенгизу. — Не слушай Носорога. Мой отец — шаман, а я — ничто! — Масаи скромно потупился, изображая смирение. Правда, смирение у этого здоровенного темнокожего красавца получалось не очень убедительно.
Тенгиз улыбнулся. Таррарафе — тоже.
— Пей, брат! — сказал он. — Пей — и выздоровеешь!
Тенгиз, стараясь не дышать, слегка пригубил. На вкус суспензия была на-амного отвратительнее своего запаха.
«Мужество, — сказал себе Тенгиз, — вырабатывают в испытаниях!»