Он опустился на Ольгу неторопливо, погладил грудь и шею вовсе уж медленно, громко, цинично причмокнул:
— А ты приятная, правда… Побалуем?
Ольга закинула голову, глядя в бугристый сводчатый потолок. Ей казалось, что по ее шее, груди, соскам медленно путешествует раздвоенный язык, ненормально длинный, невероятно холодный, липкий, и отделаться от этого странного ощущения никак не удавалось…
В следующий миг она застонала уже в голос, глаза чуть не вылезли из орбит — низ живота обдало обжигающим холодом, и в нее вошел словно бы невероятно длинный кусок льда, заморозивший все до самого сердца: дикое чувство, пугающее…
— Тихо, тихо… — исполненный насмешки шепоток овевал ее ухо холодом.
— Не сдохнешь, сладенькая… Покричи, может, легче будет…
Кричать она не стала, хотя хотелось ужасно. Она уже понимала, что столкнулась с чем-то невероятным и жутким, — мужчины такими не бывают. Внутри нее медленно, сладострастно двигался огромный кусок льда, заливший все тело лютым холодом, временами, казалось, достигавший горла, выморозивший все внутри.
— Нет времени… — шептал граф, проникая ей в ухо липким раздвоенным языком. — Иначе я бы тебе обязательно смастерил очаровательного детеныша, такого, чтобы ты умерла от ужаса, едва родивши… Ну кричи, кричи, тебе же хочется… О-о…
Шепот превратился в поток уже нечленораздельных звуков, не похожих ни на какой человеческий язык, напоминавших то ли клекотание, то ли шипение. Ольга едва сдерживалась, чтобы не завопить во весь голос: граф чувствительно, чуть ли не до крови кусал ее шею и грудь, но эта мимолетная боль оказалась не самым мучительным из того, что с ней происходило, — страшнее и болезненнее всего был ледяной столб, морозивший и раздиравший все ее нутро. Это не человек, смятенно подумала Ольга, мотаясь безжизненной куклой.
Теперь уже не было никаких сомнений, что ее старательно насилует некое существо, ничего общего не имеющее с человеческой породой. Холод и боль достигли невероятных пределов, сознание замирало в нерассуждающем ужасе, Ольга была близка к тому, чтобы окончательно выпрыгнуть из здравого рассудка, невозвратно провалиться в безумие…
Когда все кончилось, она не сразу это осознала — и не поверила своему счастью: лютый холод отступил, и все остальное, боль от укусов и когтей (когтей!) не имела никакого значения…
Чувствуя себя разломанной, опустошенной, она чуть приподняла голову. Граф Биллевич неторопливо одевался — самый обычный человек на вид, обаятельный светский франт… чудище из неведомых глубин. Ольга понимала, что чудом удержала себя на краю пропасти, — еще немного, и она не выдержала бы…
Перехватив ее взгляд, граф улыбнулся открыто и весело:
— Что же вы, прелестница, не торопитесь забросать меня уничижительными эпитетами? Язычок замерз? Ну да, и меж стройными ножками холодит… Если испытываете такую потребность, драгоценная Оленька, не стесняйтесь, ругайте меня на чем свет стоит, я вам не запрещаю, напротив, интересно будет послушать…
Язык у него во рту выглядел самым обыкновенным, человеческим — но Ольга уже понимала, что столкнулась с чем-то другим. Несомненно, именно граф был здесь хозяином, а камергер Вязинский, в сущности — мелкая сошка, мозгляк, нечто ничтожное и незначительное, слуга…
— Вы были приятны на вкус, красотка, — сказал граф почти равнодушно. — Но мне скучно уже, честно говоря… Мишель, вы уж сами распоряжайтесь…
Слышно было, как он удаляется неторопливым, легким шагом. Возле пыточного стола опять объявился камергер, глядя на Ольгу с той же кривой улыбочкой торжествующей мелочи:
— Ну что? Отпробовала настоящего?
— Ты тут все равно ни при чем… — воскликнула Ольга срывающимся голосом. — Ты-то служишь, как ученая собачка за колбасу… Ну? Еще хочешь? Пользуйся случаем, пока я связанная… По-другому у тебя вряд ли получится…
Она не стремилась геройствовать: просто-напросто понимала, что ей больше нечего терять. У иных это вызывает панику и страх, а Ольгу осознание того печального факта, что ей, похоже, пришел конец, бросило в откровенную, веселую злость. Помирать, так с музыкой.
У иных это вызывает панику и страх, а Ольгу осознание того печального факта, что ей, похоже, пришел конец, бросило в откровенную, веселую злость. Помирать, так с музыкой. Не ползая в ногах.
Было и другое соображение: а вдруг камергер, разъяренный до крайности, ее попросту убьет каким-либо образом? И все сразу кончится…
— Вы оказались бездарным и непроходимо скучным любовником, господин камергер, — продолжала она в осуществление плана. — Меня от вас тошнит… Как права я была, что не согласилась вам отдаться прежде — ощущения оказались бы не из приятных…
Кажется, он все же усилием воли держал себя в спокойствии. Долго смотрел на нее, кривя губы, мечтательно улыбаясь, потом крикнул:
— Степан!
Показался бородатый великан, уже сменивший палаческий кожаный фартук на прежнюю вышитую рубашку, — щеголь, чтоб ему убиться на ровном месте…
— Если ты рассчитываешь, что я тебе тут же перережу глотку, то такой милости не дождешься, — сказал камергер. — По секрету признаюсь, меня так и подмывает прикончить тебя на месте, но это нарушит все планы… Дистилляция, учено говоря… — он заговорил деловито, сухо, чеканя слова. — Времени, конечно, мало — но оно исчисляется не часами и днями, а неделями. Здесь, в доме, двадцать восемь человек быдла, вот вроде этого, — он небрежно указал на невозмутимого Степана, пялившегося на Ольгу с видом голодного нищеброда, узревшего в витрине ресторана отлично зажаренный бифштекс. — И ни один из них тебя не минует. Я их к тебе в очередь буду выстраивать, по дюжине в день… За пару недель я из тебя сделаю не просто грязную шлюху, а подстилку, с которой вытворяют все, что только способно измыслить грязное воображение. Потом посмотрим, что получилось. Если окажется недостаточно, еще через пару недель ты придешь в надлежащую кондицию, не то что словечка поперек не пискнешь — по первому жесту будешь вытворять такое… Я из тебя сделаю такое… Степан!