Один из непроницаемых крепко взял Ольгу за локоть и сказал:
— Иди.
Голос у него был совершенно бесстрастный, словно бумага на ветру шелестела, и это оказалось даже страшнее, чем если бы он ругался, глумился и злорадствовал. Как-то сразу ощущалось, что у него нет собственных мнений и чувств и он выполняет порученное от сих и до сих…
Ольга сделала шаг. Она совершенно не чувствовала ног и переставляла их, словно заводная механическая игрушка, не знала даже, дышит она или нет, — только мысли смятенно бились в ловушке.
— Стой, — послышался над ухом бесстрастный голос.
Ольга остановилась все так же механически, застыла, как мраморная статуя в парке, уронив руки и глядя перед собой. Скоро это кончится, крутилось у нее в голове. Вот прямо сейчас. Появится Татьяна, что-то такое скажет и сделает, отчего интрига рассыплется, как карточный домик…
Но в глубине души она сама в это плохо верила — ведь происшедшее с ней было не наваждением, а попросту мастерски использованной реальностью Российской империи. Чиновника, предположим, ввели в заблуждение мнимым «генералом» — но все последующее оказалось уже настоящим движением шестеренок громоздкого механизма, из которого, она знала, невероятно трудно вырваться: уж настолько-то она разбиралась в жизни, многого насмотрелась и наслушалась, выступая в образе юноши-гусара, так что представляла сложности жизни гораздо лучше, нежели обычные светские барышни…
Она стояла одна — тот, что вывел ее в коридор, вернулся в кабинет и забирал бумаги у чиновника.
Чиновник раздосадовано говорил вполголоса:
— Право же, господа, иные наши вельможи, что хотите со мной делайте, крайне недальновидно себя ведут… или, чего уж там, забавляются совершенно по-детски. Ну вот зачем понадобилось этакую учить языкам и этикету, воспитывать, как барышню, чтобы потом… Как-то это, знаете ли… не особенно того, если вы понимаете, что я имею в виду…
Один из его подчиненных подобострастно захихикал:
— Я так полагаю, Петр Никифорыч, такую его сиятельство господин камергер уж никак не заставит в обносках на птичнике утруждаться…
— Да уж, да уж… — согласился начальник, смачно хохотнув.
Ольгу от этого хохотка и разговоров передернуло — точнее, передернуло бы, будь она прежняя. Но сейчас остались только мысли, странно замедлившиеся, вялые, можно сказать, сонно копошащиеся…
Все трое — без сомнения, прислужники камергера — вышли из кабинета, и тот, давешний, скомандовал сразу:
— Иди. Побыстрее. К лестнице. Спускайся. Теперь направо, в коридор, поживее…
Ольга повиновалась — равнодушно, механически, не чувствуя тела. Попадавшиеся навстречу слуги отводили глаза.
— Спускайся. Налево. Налево. За ворота.
На улице стояла черная, запряженная отлично вычищенной парой вороных карета. Ольга села в нее, подчиняясь тем же приказам, отдававшимся бесстрастно и четко. Ни один из сопровождающих за ней не последовал, они захлопнули дверцу и остались во дворе.
Карета тронулась. Сидевший напротив Ольги камергер Вязинский смотрел на нее, пожалуй, без особой злобы, скорее уж весело, покачивал головой с добродушием старого дядюшки, не склонного ругать племянницу за пустяковую шалость.
— Ну вот, видите, как прекрасно все устроилось? — сказал он беспечным светским тоном. — Я на вас нисколько не сержусь, дитя мое, можете не беспокоиться. Ах, Оленька, проказница, ухитрилась все-таки навредить серьезным целеустремленным людям… но только чуточку, краса моя. Самую малость… Собственно, вы, прелестница, смахнули с доски пару пешек, и не более того. Фигуры остались на месте, в прежней позиции. — Он протянул руку, бесцеремонно взял Ольгу двумя пальцами за подбородок и чуть приподнял ей голову. — Именно так все и обстоит. А вот вы, строптивица, теперь, к сожалению, лишены свободы выбора, которая у вас имелась не так давно. Я ваш хозяин, нравится вам это или нет. Согласно законам Российском империи. И что-то мне подсказывает, что быть вашим хозяином — обязанность довольно приятная…
Безмятежно улыбаясь, он вновь протянул руку, подушечками пальцев коснулся Ольгиной шеи над ключицами, повел руку ниже, мимолетно лаская кожу вдоль глубокого выреза платья. И сказал негромко:
— Скучно тебе не будет, маленькая дрянь, уж это могу тебе обещать честным словом…
Ольга смотрела на него, не в силах произнести вслух все, что сейчас думала и о нем, и обо всей этой интриге. Может, и к лучшему, что она лишилась дара речи — слова подворачивались исключительно мужские, из лексикона гвардейской кавалерии. Сейчас самое главное — не поддаться безнадежности и панике. Нет таких ловушек, такого плена, откуда не было бы выхода, — если перестанешь верить, что выход есть, тут-то и сломаешься…
— А может быть, все обстоит и не так мрачно, — сказал камергер, сияя безмятежной улыбкой и по-прежнему поглаживая ее шею хозяйскими движениями. — Может быть, тебе это пойдет только к выгоде…
Он выбросил другую руку к ее лицу, мелькнула цепочка, нечто вроде странного медальона — и Ольга провалилась в небытие словно под лед.
— Может быть, тебе это пойдет только к выгоде…
Он выбросил другую руку к ее лицу, мелькнула цепочка, нечто вроде странного медальона — и Ольга провалилась в небытие словно под лед.