— Я его не заметила, — ахнула я.
— Я его не заметила, — ахнула я.
— Езжайте вперед! — заорал он.
Я в изумлении уставилась на орущего прямо мне в лицо чужого мужчину.
— Езжайте! — снова заорал он. Двигатель завелся. Всю обратную дорогу я скованно молчала; Он попросил высадить его на углу Милл?стрит.
Самый скверный запах — от его ног, от ботинок. Ему нужны носки. И новые ботинки. Нужна ванна. Ванна каждый день и чистое белье; постель и крыша над головой; горячая еда три раза в день; счет в банке. Это больше, чем я могу ему дать; больше, чем может дать женщина, которая сама хотела бы, говоря по правде, забраться на колени к своей матери, чтобы та ее утешила.
Он вернулся ближе к вечеру. Стараясь забыть о том, что произошло, я повела его по саду, показывая, что надо сделать. — Вы знаете, как подрезать кусты? Он покачал головой. Нет, не знает. Или не желает знать. В самом дальнем и самом заросшем углу сада ползучие растения покрыли ковром дубовую скамью и кроличью клетку.
— Все это надо расчистить, — сказала я.
Он приподнял зеленый ковер. На полу клетки лежали высохшие кости, среди них — полностью сохранившийся скелет молодого кролика, в предсмертных конвульсиях выгнувшего назад шею.
— Кролики, — сказала я. — Они принадлежали сыну моей домработницы. Я позволила ему держать их здесь. Потом его жизнь как?то изменилась, что?то отвлекло его, и он о них позабыл. Они умерли с голоду. Я была в это время в больнице и ничего не знала. Когда я вернулась и поняла, какая трагедия разыгралась здесь, в глубине сада, я ужасно расстроилась. Бессловесные существа, даже крикнуть они не могут. Гуаява роняла источенные червями плоды, покрывавшие землю скользким, неприятно пахнущим ковром.
— Если бы хоть деревья перестали плодоносить, — сказала я. — Но на это рассчитывать не приходится.
Пес, который неотступно следовал за нами, мимоходом обнюхал клетку. Когда мертвые давно мертвы, они уже ничем не пахнут.
— Хотя бы, насколько возможно, постарайтесь привести все это в порядок, — сказала я. — Чтобы это не пришло в полное запустение.
— Зачем? — спросил он.
— Потому что такой я человек, — сказала я. — Потому что не собираюсь оставлять после себя беспорядок. Он пожал плечами, улыбаясь чему?то.
— Если хотите, чтобы я вам платила, — сказала я, — придется эти деньги заработать.
Весь остаток дня он работал, выкапывая мотыгой сорняки и траву. Время от времени он останавливался и стоял, бессмысленно глядя вдаль, притворяясь, будто не замечает, что я наблюдаю за ним сверху. В пять часов я с ним расплатилась.
— Я понимаю, что вы не садовник, — сказала я, — и никогда им не станете. Но впредь я не намерена подавать вам милостыню.
Запихивая в карман свернутые купюры, подчеркнуто глядя в сторону,
он негромко спросил:
— Почему? — Потому что вы ее не стоите.
На что он, улыбнувшись чему?то своему, повторил:
— Не стоите… Кто вообще чего?нибудь стоит? В ярости я швырнула ему кошелек.
— На что же вы тогда рассчитываете? Брать? Брать что захочется? Нате — берите!
Он преспокойно взял кошелек, вытряхнул оттуда тридцать рэндов и какую?то мелочь и отдал мне его обратно. После чего удалился в сопровождении оживившегося пса. Вернулся он через полчаса; я услышала звяканье бутылок.
Он подобрал где?то матрас — один из тех складных матрасов, с которыми люди ходят на пляж. В своем гнездышке, среди сваленного в дровяном сарае мусора, он лежал и курил, поставив в изголовье свечу.
— Я хочу получить обратно свои деньги, — сказала я. Он порылся в кармане и вынул несколько купюр. Я их взяла.
Он порылся в кармане и вынул несколько купюр. Я их взяла. Не вся сумма, но неважно.
— Если вам что?то будет нужно, попросите, — сказала я. — Я не скупердяйка. И поосторожнее со свечкой. Не хочу, чтобы тут был пожар. Я повернулась и вышла. Но тут же вернулась.
— Вы сказали, — начала я, — что этот дом можно превратить в пансион для студентов. Что ж, я могла бы еще лучше сделать. Я могла бы превратить его в приют для бродяг. Могла бы содержать благотворительную столовую и ночлежку. Но я этого не делаю. Почему? Потому что дух милосердия оставил эту страну. Потому что те, кто принимает милостыню, презирают ее, а те, кто милостыню дает, делает это, изверившись в ней. А кому нужно милосердие, если оно не связывает сердце с сердцем? Что такое, по?вашему, милосердие? Деньги? Тарелка супа? Милосердие: милость сердца. Слово «милость» когда?то означало «любовь». Принять любовь так же трудно, как подарить. Это требует такого же усилия. Я хочу, чтобы вы это поняли. Я хочу, чтобы вы хоть что?нибудь поняли, вместо того чтобы просто проваляться всю жизнь.
Ложь: «милость» никогда не означало «любовь». Проповедь моя зиждется на ложной этимологии. Впрочем, он едва ли слышит то, что ему говорят. Быть может, несмотря на пронзительный взгляд этих птичьих глаз, он гораздо больше одурманен алкоголем, чем мне кажется. А может быть, ему в конечном счете наплевать. Может быть, он уже за пределами милосердия. Так как жить в этой стране все равно что жить на борту тонущего корабля, этакого старого лайнера, капитан которого вечно пьян, команда мрачнее тучи, а спасательные шлюпки текут, я всегда держу возле кровати коротковолновый приемник. Большую часть дня приходится слушать одни слова; но после полуночи некоторые станции позволяют себе музыку. Прошлой ночью откуда?то — из Хельсинки? с островов Кука? — то затухая, то приближаясь, до меня донесся гимн всех народов, небесная музыка, покинувшая нас много лет назад и пришедшая опять со звезд преображенной, нежной, словно во свидетельство того, что все когда?то отданное еще вернется. Замкнутая, похожая на яйцо, обнимающая нас вселенная.