Хотя дождь шел почти весь день без перерыва, но только когда стемнело, я услышала скрип калитки, а потом царапанье собачьих когтей на веранде.
Я смотрела телевизор. Некто из племени министров и замминистров зачитывал обращение к стране. Я осталась стоять, как всегда, когда я их слушаю, — чтобы сохранить остатки самоуважения (кто, когда его расстреливают, захочет сидеть?). Ons buig nie voor dreigemente nie, говорил он: мы не испугаемся угроз — все, что в этих случаях говорят. Занавески позади меня не были задернуты. В какой?то момент я почувствовала, что он тут, этот человек, которого я не знаю, и тоже смотрит — через мое плечо. Я прибавила звук, чтобы до него доходили если не слова, то хотя бы интонации медленной, грубой речи африкаанс, с ее убийственными окончаниями — словно молотом забивают в землю кол. Так мы слушали вместе, удар за ударом. Прожить под ними всю жизнь — какое бесчестие! Развернуть газету, включить телевизор — все равно что встать на колени, чтобы на тебя помочились.
Под ними: под их толстыми животами, переполненными мочевыми пузырями. Бывало, я шептала им: «Ваши дни сочтены» — им, которые меня переживут.
Я собралась в город за покупками и как раз открывала дверь гаража, когда меня сразила боль. Именно сразила: накинулась на меня сзади, словно собака, и вцепилась зубами в спину. Я вскрикнула, не в силах шевельнуться. И тут он, этот человек, появился откуда?то и помог мне дойти до дома.
Я прилегла на диван, на левом боку, в единственном отныне возможном для меня положении. Он ждал. — Присядьте, — сказала я. Он сел. Боль немного унялась. — У меня рак, — сказала я. — Он уже добрался до костей. От этого боль. Я не была уверена, что он меня понял. Какое?то время мы молчали. Потом он сказал:
— У вас большой дом. Вы могли бы сдавать комнаты.
Я устало отмахнулась.
— Можно сдавать комнаты студентам, — неумолимо продолжал он.
Я зевнула, почувствовала, что у меня выпала челюсть, и прикрыла рот рукой. Когда?то в таких случаях я краснела. Теперь уже нет.
— Одна женщина помогает мне по хозяйству, — сказала я. — Она вернется в конце месяца, отправилась к своим. А у вас кто?нибудь есть?
«Отправиться к своим» — странное выражение. А у меня есть свои? Ты мне своя? Не думаю. Быть может, лишь Флоренс имеет право так сказать.
Он не ответил. В нем есть что?то, отрицающее детство. Словно у него не только нет детей в этом мире, но и в прошлом нет детства. Его лицо — костяк, обтянутый задубелой кожей. И как невозможно представить молодой змеиную голову, так и за его лицом нельзя отыскать лицо ребенка. Эти зеленые глаза, глаза зверя, — разве бывают дети с такими глазами?
— Мы с мужем давно расстались, — сказала я. — Он уже умер. Моя дочь живет в Америке. Уехала в семьдесят шестом и не вернулась. Вышла замуж за американца. У них двое детей.
Дочь. Плоть от плоти моей. Ты. Он вынул пачку сигарет.
— Пожалуйста, не курите в доме, — сказала я. — В чем заключается ваша инвалидность? Вы сказали, что получаете пенсию по инвалидности.
Он вытянул правую руку. Большой и указательный пальцы были вытянуты, остальные согнуты.
— Не могу ими двигать, — сказал он.
Мы оба глядели на его руку, на искалеченные пальцы с грязными ногтями. Я не заметила на ней рабочих мозолей.
— Несчастный случай?
Он кивнул — жест, ни к чему не обязывающий.
— Я заплачу вам, если подстрижете лужайку. Почти час он безо всякого усердия подрезал садовыми ножницами траву, которая в некоторых местах была уже по колено, и расчистил участок в несколько ярдов. На большее его не хватило. «Эта работа не по мне», — сказал он. Я заплатила ему за час. Выходя, он споткнулся о кошачью миску, усеяв всю веранду объедками.
В целом от него больше вреда, чем пользы. Но не я его нашла, это он нашел меня. А может быть, просто выбрал единственный дом, где нет собаки. Царство кошек.
Кошки недовольны новыми жильцами. Стоит им высунуть нос из дома, как собака, играя, кидается на них, и они раздраженно прячутся внутрь. Сегодня они отказались есть. Я решила, что им не нравится еда из холодильника, подлила в нее горячей воды и размешала вонючую кашицу (тюленье мясо? китовое?). Но они все равно не стали есть и ходили вокруг миски, подергивая кончиками хвостов. Я сказала: «Ешьте!» — и пододвинула им миску. Старшая брюзгливо подняла лапку, давая понять, чтоб я ее не трогала. Тут мое терпение лопнуло. «Идите вы к черту! — крикнула я, придя в ярость, и швырнула в них вилкой. — Меня тошнит от вашего корма!» В моем голосе прозвучало что?то новое, какая?то безумная нотка; услышав ее, я испытала ликование. Хватит заботиться о людях, заботиться о кошках! «К черту!» — крикнула я изо всей мочи.
Хватит заботиться о людях, заботиться о кошках! «К черту!» — крикнула я изо всей мочи. Они кинулись прочь, скребя когтями линолеум. Какое мне до всего дела? Когда я в таком настроении, я способна, не задумываясь, положить руку на доску и отрубить ее хлебным ножом. Что мне до этого тела, предавшего меня? Я смотрю на свою руку и вижу просто инструмент, крюк, годный лишь на то, чтобы подцеплять им другие вещи. А эти ноги, неуклюжие отвратительные ходули, — зачем я их повсюду таскаю с собой? Зачем беру на ночь в постель, складываю под одеялом, и руки тоже складываю, только ближе к лицу, — чтобы лежать без сна среди всего этого хаоса? И живот; в котором все что?то булькает, и сердце, которое бьется, бьется, — зачем? Какое они имеют ко мне отношение?