Веркюэль ссутулился над рулем, словно у него было слабое зрение. Это он?то, с его ястребиным взглядом. А если и не поймет — что с того?
— Это как пытаться бросить пить, — продолжала я. — Пытаться снова и снова, вечно пытаться и все?таки знать в глубине души, что рано или поздно соскользнешь обратно. В этом тайном знании есть стыд, и он такой греющий, такой знакомый, такой приятный, что влечет за собой новые потоки стыда. Кажется, что нет предела человеческой способности испытывать стыд. Но до чего же трудно расстаться с жизнью! Мы так за нее цепляемся! Я думаю, в последний момент требуется нечто иное, чем воля, нечто совсем чуждое, постороннее всем соображениям, что выплеснуло бы тебя через край.
Нужно перестать быть собой и стать кем?то иным. Но кем? Кто он, ждущий, чтобы я слилась с его тенью? Где найти его? Мои часы показывали 10:30.
— Пора возвращаться, — сказала я. Веркюэль сбавил скорость.
— Если вы этого хотите, я отвезу вас назад, — сказал он. — А то мы можем поехать дальше. Можно объехать весь полуостров. Сегодня отличный день.
Мне надо было сказать ему: «Нет, немедленно отвезите меня обратно». Но секунду я колебалась, и слова внутри меня не пережили этого секундного колебания.
— Остановитесь тут, — сказала я. Веркюэль съехал с дороги и остановился.
— Я хочу попросить об одном одолжении, — сказала я. — Пожалуйста, не смейтесь надо мной.
— Это и есть одолжение?
— Да. Ни теперь, ни впредь. Он пожал плечами.
На другой стороне дороги какой?то оборванец продавал сложенные в поленницу дрова. Он окинул нас взглядом и отвернулся.
Время шло.
— Помните, я говорила вам о своей матери, — сказала я наконец. — Как она девочкой лежала в темноте, не зная, что движется над нею — фургон или звезды. Эта история поддерживала меня всю жизнь. У каждого из нас есть история, которую он рассказывает себе, пытаясь понять, кто он такой, откуда он взялся. Так вот, я выбрала эту, или она выбрала меня. Оттуда я пришла, там мое начало.
Вы спрашиваете, хочу ли я ехать дальше. Если б только это было возможно, я предложила бы вам поехать на Истен?Кейп, к вершине перевала Принца Альфреда, на ту самую стоянку. Я бы даже сказала: не надо карт, держите путь по солнцу на северо?восток. Когда мы окажемся там, я узнаю это место: цель путешествия, начало пути, связывающую меня с миром пуповину. Высадите меня там, на вершине перевала, и поезжайте дальше, а я останусь ждать ночи и звезд, чтобы надо мной проехал призрачный фургон.
Вся беда в том, что — с картой или без — мне уже не отыскать это место. Почему? Да потому, что я потеряла некое желание. Год назад, даже месяц назад это было бы еще возможно. Желание, быть может самое страстное желание, на которое я способна, привело бы меня к этому единственному месту на земле. Тут моя мать, сказала бы я, преклонив колени. Тут то, что дает мне жизнь. Святая земля — святая не как место погребения; но как место воскресения — вечного воскресения из земли. И вот это желание — назовите его, если угодно, любовью — потеряно. Я больше не люблю эту землю. Вот и всё. Я словно мужчина, которого кастрировали. Кастрировали в зрелом возрасте. Я пытаюсь представить себе, как должен воспринимать жизнь тот, с кем это случилось. Я представляю, как он видит то, что прежде любил, знает памятью, что нужно любить все это, но не может больше вызвать в себе любовь. «Что это такое — любовь?» — говорит он себе, шаря в памяти. Но на всем теперь лежит печать скуки, неподвижности, покоя. Что?то, что у меня прежде было, оказалось предано, думает он и старается почувствовать всю остроту предательства. Но больше ни в чем нет остроты. Вместо этого он чувствует позыв, легкий, но постоянный, к оцепенению, оторванности. Оторван, говорит он себе, пытаясь ощутить горечь этого слова. Но и она оказывается размытой, стертой. Жизнь отходит все дальше и дальше, думает он; через неделю, через месяц я всё забуду. Вместе с лотофагами, от всего отделенный, уносимый течением. В последний раз старается он испытать боль отделенности, но его посещает лишь быстротечная грусть.
Не знаю, понятно ли, о чем я говорю, мистер Веркюэль. Речь идет о решимости; я пытаюсь сохранить ее, но мне это не удается. И, сказать вам по правде, я тону. Сижу тут рядом с вами и тону.
Веркюэль ссутулился, прислонившись к двери. Пес тихонько скулил. Упершись лапами в сиденье, он напряженно смотрел вперед и не мог дождаться, когда мы снова поедем. Так прошла минута. Потом он опустил руку в карман куртки, вынул коробок спичек и протянул его мне.
Так прошла минута. Потом он опустил руку в карман куртки, вынул коробок спичек и протянул его мне.
— Сделайте это сейчас, — сказал он.
— Что сделать?
— Это.
— Вы хотите?
— Сделайте это сейчас. Я выйду из машины. Сделайте — здесь, сейчас.
В уголке рта у него прыгала вверх?вниз капля слюны. Пусть бы он оказался сумасшедшим, подумала я. Пусть бы я могла сказать о нем: спятивший, бессердечный, бешеный пес.
Он потряс коробком перед моим носом.
— Вам этот, что ли, мешает? — он указал на сидящего рядом с поленницей человека. — Так ему наплевать.
— Не здесь, — сказала я.