Кровь — священная, проклятая. И ты, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, каждый месяц истекающая кровью в чужую землю.
Вот уже двадцать лет, как прекратились мои кровотечения. Пожирающая меня болезнь суха, бескровна, нетороплива и холодна; ее хозяин — Сатурн. Есть в ней нечто такое, о чем невозможно помыслить. Забеременеть этими наростами, этими холодными, отвратительными опухолями; вынашивать и вынашивать их выводок дольше любого определенного природой срока, не имея ни сил носить их, ни возможности утолить их голод: дети внутри меня, которым надо все больше и больше пищи, которые не растут, а разбухают, вооруженные зубами, когтями, вечно холодные и алчущие. И сухие, сухие: я чувствую, как они ворочаются в моем высохшем теле, не вытягиваясь и брыкаясь, как человеческие дети, а меняя положение в поисках нового места, в которое можно впиться. Как яички насекомых в теле хозяина, ставшие червями и безжалостно поедающие его. Мои яички, выросшие внутри меня. Мои, меня: как страшно писать это, тем не менее это правда. Мои дети и твои сестры, дочь моя жизнь. Ужасно, когда материнство оборачивается пародией на себя! Старуха с липкими от крови пальцами, припавшая к мальчику: зловещий образ, если вдуматься. Я слишком долго жила. Уничтожение огнем — единственная достойная смерть, которая мне осталась. Шагнуть в огонь и вспыхнуть как пакля и почувствовать, как эти тайные соучастники тоже съежатся и вскрикнут в последний миг своими непривычными тоненькими голосами; сгореть без остатка, чтобы избавить мир от своего присутствия, чтобы в нем опять стало чисто. Эти чудовищные наросты — знак, что человек пережил себя. Так и с этой страной: пора уже ей сгореть, пора уже кончиться и дать дорогу тому, что вырастет потом на пепелище.
К тому времени, как приехала «скорая помощь», я совсем закоченела и не могла сама подняться. Когда я разжала слипшиеся пальцы, зияющая рана снова открылась.
— Он потерял много крови, — сказала я.
— Рана не серьезная, — бросил врач «скорой». Он поднял мальчику веки. — Контужен, — сказал он. — Как это произошло?
Беки, без брюк, сидел на кровати, опустив руки в таз с водой; Флоренс стояла на коленях и забинтовывала ему ногу.
— Почему вы предоставили мне одной за ним ухаживать? Вы что же, не могли остаться и помочь?
Я знала, что говорю раздраженным тоном, но хоть тут?то я была права.
— Мы не хотим иметь дела с полицией, — сказала Флоренс.
— Речь не об этом. Вы оставили меня одну ухаживать за приятелем вашего сына. Почему я должна это делать? Он мне никто.
— Где он? — спросил Беки.
— Его повезли в больницу, в Вудсток. Он контужен.
— Что значит «контужен»?
— Он без сознания. Ударился головой. Ты знаешь, почему вы налетели на грузовик?
— Они нас толкнули.
— Правильно, они вас толкнули. Я это видела. Счастье еще, что вы оба остались живы. Я собираюсь подать жалобу.
Беки с матерью переглянулись.
— Мы не хотим иметь дела с полицией, — повторила Флоренс. — На полицию бесполезно жаловаться. — Она снова взглянула на сына, словно проверяя, одобряет ли он ее слова.
— Если не жаловаться, они будут и дальше делать все что хотят. Даже если вы ничего не добьетесь, все равно нельзя это так оставлять. Я имею в виду не только полицию. Вообще всех, кто у власти. Они должны знать, что вы их не боитесь. Это очень важно. Они же могли убить тебя, Беки! Что они имеют против тебя? Что вы со своим товарищем задумали?
Флоренс завязала бинт и что?то тихонько ему сказала. Он вынул руки из таза, и я почувствовала запах антисептического средства.
— Больно? — спросила я.
Он протянул руки ладонями вверх. Кровь продолжала сочиться в тех местах, где кожа была содрана до мяса. Раны, полученные в бою? Должна ли я смотреть на них как на боевые раны, раны чести? Мы вместе рассматривали кровоточащие ладони. Мне показалось, что он сдерживает слезы. Ребенок, просто ребенок, который хотел покататься на велосипеде.
— А твой товарищ? — спросила я. — Разве не надо предупредить его родителей?
— Я могу позвонить, — сказала Флоренс. Она долго громко разговаривала с кем?то по телефону. Я разобрала только «Вудсток».
Через несколько часов позвонили из автомата; какая?то женщина спросила Флоренс.
— В той больнице его нет, — доложила Флоренс.
— Это была его мать? — спросила я.
— Нет, бабушка. Я позвонила в больницу.
— У вас, вероятно, нет его имени. Когда его привезли, он был без сознания,
— сказала я.
— Такой пациент не поступал, — сказал мужчина.
— С ужасной раной поперек лба.
— Не поступал, — повторил он.
— Они заодно с полицией, — сказал Беки. — Они все заодно — «скорая», врачи, полиция.
— Ерунда, — сказала я.
— Никто больше не доверяет «скорой». Они все время связываются по рации с полицейскими.
— Ерунда.
Он улыбнулся по?своему обаятельной улыбкой; ему доставляло удовольствие поучать меня, объяснять мне, что такое настоящая жизнь.
— Это правда, — сказал он. — Спросите кого угодно.
— Почему тебя преследует полиция?
— Не меня. Они всех преследуют. Я ничего не сделал. Если они видят школьников, они начинают за ними гоняться.
Они всех преследуют. Я ничего не сделал. Если они видят школьников, они начинают за ними гоняться. А мы ничего не сделали, просто мы не хотим ходить в школу. Они думают запугать нас своим террором. Они террористы.