— Почему вы не ходите в школу?
— А зачем? Школы нужны для того, чтобы приспособить нас к системе апартеида.
Я покачала головой и обернулась к Флоренс. Она слегка улыбалась и даже не позаботилась скрыть свою улыбку. Ее сын положил меня на обе лопатки. Что ж, тем лучше.
— Быть может, я слишком стара, — сказала я ей, — но не могу поверить, что вы хотите, чтобы ваш сын слонялся по улицам, ожидая конца апартеида. Апартеид умрет не завтра. Мальчик просто губит свою жизнь.
— А что важнее, — с вызовом спросил Беки, уже чуя за собой победу, — покончить с апартеидом или чтобы мы ходили в школу?
— Одно с другим не связано, — ответила я устало. Но была ли я права? Если это не связано, то что? — Я могу отвезти вас в Вудсток, — предложила я. — Только поедем сейчас.
Когда Флоренс поняла, что Веркюэль отправится с нами, она попыталась протестовать. Но я настояла на своем.
— Он нужен мне на тот случай, если машина забарахлит, — сказала я.
Итак, мы отправились в Вудсток. Веркюэль сидел рядом со мной, и пахло от него еще хуже, чем обычно, словно это был запах самой отверженности. Флоренс с Беки на заднем сиденье молчали всю дорогу. Машина с усилием одолела небольшой подъем у самой больницы; на этот раз у меня хватило ума развернуть ее в направлении спуска.
— Говорю вам, тут нет такого человека, — заявил регистратор. — Если вы мне не верите, идите сами посмотрите в палатах.
Как ни была я утомлена, я все же потащилась за Флоренс и Беки по мужским палатам. Был тихий час; за окнами на деревьях тихо ворковали голуби. Но никакого темнокожего мальчика с забинтованной головой — одни белые в пижамах, бессмысленно смотревшие в потолок, в то время как из репродуктора лилась умиротворяющая музыка. Мои тайные братья, подумала я: вот где мне положено находиться.
— Если он не здесь, то куда еще его могли отвезти? — спросила я в регистратуре.
— Поищите в Гроте?Схюр. Стоянка в Гроте?Схюр была забита. Полчаса мы простояли на въезде, не выключая мотора; Флоренс с сыном тихонько разговаривали, Веркюэль смотрел перед собой ничего не выражающим взглядом, я зевала. Как неторопливый выходной в Южной Африке, подумала я, как поездка куда?то всей семьей. Можно сыграть в слова, чтобы убить время, но эта троица вряд ли согласится. Игра в слова — это из того прошлого, по которому я одна могу испытывать ностальгию. Тогда мы, представители среднего, обеспеченного класса, отправлялись по воскресеньям на загородные прогулки, переезжали с одного места на другое, любовались видами и заканчивали день чаем с булочками и земляничным вареньем где?нибудь в кофейне, расположенной так, чтобы из окон был виден закат над морем.
Одно место освободилось, мы заехали на стоянку.
— Я подожду здесь, — сказал Веркюэль.
— Куда могли поместить контуженого человека? — спросила я у служащего. В поисках палаты S?5 мы прошли длинными шумными коридорами, потом втиснулись в лифт вместе с четырьмя мусульманками в чадрах, которые держали подносы с едой. Стесняясь своих забинтованных рук, Беки прятал их за спину. Мы обошли палату S?5 и палату S?6 — ни одного мальчика. Флоренс остановила какую?то сестру.
— Посмотрите в новом корпусе, — посоветовала та. Совсем обессилевшая, я покачала головой.
— Больше не могу, — сказала я. — Вы с Беки идите, а я буду ждать вас в машине.
Я и вправду устала; бедро у меня болело, сердце колотилось, во рту был неприятный привкус. Но не только это.
Мне пришлось увидеть слишком много больных людей сразу, и это подавляло меня — подавляло и уничижало. Черные и белые, мужчины и женщины, они бродили по коридорам, ревниво наблюдая друг за другом, разглядывая меня, когда я к ним приближалась, безошибочно распознавая идущий от меня запах смерти. «Самозванка! — казалось, шептали они, желая схватить меня за руку, потянуть за собой. — Ты думаешь, что можешь приходить и уходить когда угодно. Или ты не знаешь правил? Это жилище теней, дом скорби, через который надлежит пройти, прежде чем умереть. Это вынесенный всем приговор: до казни-тюремное заключение». Сторожевые псы, расхаживающие по коридорам, следя, чтобы никто из обреченных не ускользнул обратно — туда, где свет и воздух и царство милости в вышине. Это место зовется Аид, и я в нем — беглая тень. Выйдя наружу, я содрогнулась.
В молчании мы сидели вдвоем — Веркюэль и я, как сварливые супруги, слишком долго живущие вместе, между которыми давно все переговорено. Мне показалось даже, что я начинаю привыкать к запаху. Не так ли и с Южной Африкой? Не любя ее, я приучила себя к ее дурному запаху. Брак — это судьба. Мы становимся теми, с кем вступаем в брак. Вступив в брак с Южной Африкой, становимся южно?африканцами — уродливыми, угрюмыми, апатичными; единственный признак жизни в нас — когда нам перечат, мы показываем клыки. Южная Африка — старая злая собака, которая улеглась на пороге и не спешит умирать. И кто дал стране такое скучное название! Будем надеяться, что его сменят, когда все начнется заново.
Мимо прошла стайка медсестер, они весело смеялись-очевидно, был конец смены. А я лишаю себя их заботы, подумала я. Каким облегчением было бы — прямо сейчас отдаться в их руки! Лечь в чистую постель, почувствовать на своем теле легкие пальцы, уйти от боли, уйти в беспомощность — что меня от этого удерживает? Горло мне сжал спазм, я почувствовала, как вскипают слезы, и отвернулась. Проходящий ливень, сказала я себе, капризы погоды. Но, по правде говоря, я плачу все легче и легче, все меньше и меньше стыдясь этого. Я знала женщину (ничего, что я говорю с тобой о таких вещах?), которой очень легко было испытать наслаждение, оргазм. Она говорила, что содрогания проходят по ее телу, словно рябь по воде. Интересно, думала я, что должен чувствовать человек, живущий в таком теле? Стать как вода: это ли называют блаженством? Так вот, эти внезапные ливни, эта способности переходить в жидкое состояние — в некотором роде ответ. Слезы не скорби, но печали. Легкая, мимолетная грусть: синева, но не глубокая — скорее, светлая синева высокого неба в холодный зимний день. Пустяк, легкое возмущение на поверхности водоема, которое я чем дальше, тем меньше считаю нужным скрывать.