Знаю, тебе было бы легче, если бы рассказывал кто?то другой, если бы чужой голос звучал у тебя в ушах. Но никого другого нет. Есть только я. Пишущая это слово: я, я. А потому я прошу тебя: не слушай меня, слушай написанное мной. Если ложь, мольбы и оправдания вплетены между словами, не пропусти их. Не отмахивайся от них, не прощай. Читай всё, и даже эту мою мольбу, бесстрастными глазами.
Кто?то пробил камнем ветровое стекло. Большой, с детскую голову, бессловесный, он лежал на сиденье среди осколков, словно новый хозяин машины. Моей первой мыслью было: где я возьму ветровое стекло для «хилмана»? А затем: как хорошо, что все одновременно приходит к концу!
Я скатила камень с сиденья и стала вынимать осколки ветрового стекла. Найдя себе занятие, я начала успокаиваться. А кроме того, мне стало безразлично, жива я или нет. Что бы ни случилось со мной, это уже не имело значения. Я подумала: мою жизнь теперь можно выбросить. Мы убиваем этих людей, словно выбрасываем мусор, но в конечном счете это нам не стоило жить на свете.
Я думала о пяти телах, чье присутствие в сожженном клубе так весомо, так убедительно. Их дух не покинул это место, думала я, никогда не покинет.
Если бы в тот момент кто?то вырыл для меня могилу в песке и жестом показал лечь в нее, я забралась бы туда безропотно и улеглась там, сложив на груди руки. А почувствовав, как песок сыплется мне в рот и в утолки глаз, я бы и пальцем не шевельнула.
Читая, не жалей меня. Не давай своему сердцу биться согласно с моим.
Я высунула в окно руку с монетой. На нее тут же налетела целая стая. Ребята стали толкать, мотор завелся. Я высыпала содержимое кошелька в подставленные ладони. Там, где дорога переходила просто в колею, стояли отведенные в кусты военные машины, но не три, как я сперва подумала, а пять. Под взглядом юноши в дождевике защитного цвета я вышла из машины, такая закоченевшая в своей мокрой одежде, что чувствовала себя почти голой. Я надеялась, что нужные слова сами придут ко мне, но они не приходили. Я протянула руки, ладонями вверх: у меня ничего нет, говорили они, у меня нет слов.
— Wag in die motor, ek sal die polisie skakel, — обратился он ко мне сверху. Прыщавый юноша, играющий в чванливую, смертоносную игру. «Ждите в машине, я свяжусь с полицией». Я покачала головой и продолжала качать безостановочно. Он говорил, обращаясь к кому?то рядом с собой, к кому?то, кто оставался для меня невидим. На лице у него была улыбка. Конечно же, они с самого начала за мной наблюдают и уже составили свое мнение. Добродетельная чокнутая старуха, вымокшая, как курица, под дождем. Добродетельная? Ни в коей мере: не помню, чтобы я кому?нибудь делала добро. Чокнутая? Вне всякого сомнения. Так же, как и они. Все мы — потерявшие рассудок, одержимые бесами. Когда безумие садится на трон, какой подданный избегнет заразы?
— Не надо вызывать полицию, я не нуждаюсь в помощи, — отозвалась я. Но он продолжал вполголоса говорить в сторону. Возможно, они уже вышли на связь.
— Понимаете ли вы, что вы делаете? — обратилась я к юноше. Улыбка замерла у него на губах. — Понимаете ли вы, что делаете? — крикнула я, и голос у меня сорвался. Он ошалело смотрел сверху. Ошалев оттого, что на него кричит белая женщина, которая годится ему в бабушки.
Подошел военный с соседней машины и смерил меня спокойным взглядом:
— Wat is die moeilikheid? — спросил он юношу.
— Nee, niks moeilikheid nie. Net hierdie dame wat wil weet wat aangaan[8].
— Здесь опасно находиться, леди, — сказал он, обернувшись ко мне. Это явно был офицер. — Я сейчас вызову патруль, и вас проводят до шоссе.
Я опять покачала головой. Теперь я вполне владела собой, не было даже желания заплакать, хоть я и не исключала, что могу в любую минуту сорваться.
Что мне нужно было от них? Что нужно было старой даме? Ей нужно было открыть им нечто, что могло быть открыто в это время и в этом месте. Ей нужно было, до того как они от нее избавятся, предъявить им свой шрам, то, что болит, навязать им это, заставить их увидеть это собственными. глазами: какой?нибудь шрам, любой, но в конечном счете — всегда свой, поскольку только наши собственные шрамы мы носим с собой. Я даже подняла руку к пуговицам на платье. Но мои пальцы посинели, замерзли.
— Вы видели, что там, внутри? — спросила я надтреснутым голосом. Теперь подступили слезы.
Офицер бросил сигарету и вдавил ее в мокрый песок.
— За последние сутки это подразделение не сделало ни одного выстрела, — мягко сказал он. — Позвольте дать вам совет: не спешите расстраиваться по поводу того, в чем вы не понимаете. Те, что там, внутри, — не единственные жертвы. Убитые есть постоянно. А это просто те, кого подобрали вчера. Сейчас стрельба на время поутихла, но как только прекратятся дожди, она снова вспыхнет. Не знаю, как вы сюда попали, — они должны были закрыть дорогу, — но это нехорошее место, вам здесь быть не следует. Мы свяжемся с полицией, чтобы они проводили вас отсюда.
— Eg het reeds geskakel[9], — сказал юноша в грузовике.
— Почему просто не сложить оружие и не вернуться домой — всем вам? — спросила я. — Ведь ничего не может быть хуже того, что здесь делается. Я хочу сказать — хуже для ваших душ.