Когда я проснулась, Флоренс с кем?то громко разговаривала внизу. Я позвонила — один раз, второй, третий, четвертый. Наконец она появилась.
— Кто там, Флоренс? — спросила я.
Она подняла упавшее одеяло и сложила его в ногах.
— Никого там нет.
— Товарищ вашего сына сегодня здесь ночевал?
— Да. Он не может ехать в темноте на велосипеде, это опасно.
— А где он спал? Флоренс подобралась:
— В гараже. Они с Беки спали в гараже.
— Но как они туда попали?
— Они забрались через окно.
— Почему они прежде не спросили у меня разрешения?
Пауза. Флоренс взяла поднос.
— Этот мальчик, что, тоже собирается здесь жить, в моем гараже? Они спят в машине, Флоренс? Флоренс покачала головой.
— Не знаю. Спросите их сами.
В полдень велосипед стоял на том же месте.
Флоренс взяла поднос.
— Этот мальчик, что, тоже собирается здесь жить, в моем гараже? Они спят в машине, Флоренс? Флоренс покачала головой.
— Не знаю. Спросите их сами.
В полдень велосипед стоял на том же месте. Сами мальчики не показывались. Но когда я вышла взять почту из ящика, на другой стороне улицы стоял желтый полицейский фургон с двумя полицейскими в форме; тот, что был с моей стороны, спал, прислонившись щекой к стеклу. Я махнула рукой полицейскому за рулем. Мотор завелся, спавший сел прямо, фургон пополз по подъездной дорожке, лихо развернулся и поравнялся со мной.
Я ожидала, что они выйдут из машины. Ничего подобного. Они молча сидели, ожидая, что я скажу. Дул холодный северо?западный ветер. Я придерживала рукой воротник халата. Внутри машины потрескивала рация. «Vier- drie?agt», — произнес женский голос. Они никак не отреагировали. Два молодых человека в голубой форме.
— Могу я вам помочь? — спросила я. — Вы кого?то ждете?
— Можете ли нам помочь? Откуда мне знать, дама. Если можете, то помогите. В наше время, подумала я, полицейские вежливо разговаривали с женщинами. В наше время дети не поджигали школы. «В наше время» — выражение, которое сегодня встретишь разве что в письмах в газету. Старики и старушки, дрожа от праведного негодования, хватаются за перо, последнее оставшееся у них оружие. В наше время, которое прошло; в моей жизни, которая кончена.
— Если вам нужны эти ребята, я хочу чтоб вы знали: они находятся здесь с моего разрешения.
— Что за ребята?
— Те, что у меня в гостях. Школьники. Из Гугулету.
Из рации послышался громкий шум.
— Мы не знаем никаких ребят из Гугулету, дама. Хотите, чтобы мы за ними приглядели?
Они переглянулись, довольные своей шуткой. Я взялась рукой за перекладину калитки. Халат распахнулся; шеей и грудью я почувствовала холод.
— В мое время, — сказала я, отчеканивая каждое из старых, обесцененных, смешных слов, — полицейские так не разговаривали с дамами. — И повернулась к ним спиной.
Сзади пронзительно, словно попугай, заверещала рация; а мажет быть, они сами заставили ее издать такой звук — я бы этому ничуть не удивилась. Прошел час, а желтый фургон по?прежнему стоял за воротами.
— Я серьезно думаю, что вам следует отправить домой этого мальчика, — сказала я Флоренс. — Из?за него ваш сын попадет в беду.
— Я не могу отправить его, — сказала Флоренс. — Если он уедет, Беки тоже здесь не останется. Они с ним вот так. — Она подняла руку с двумя перекрещенными пальцами. — Им лучше быть здесь. В Гугулету все время беспорядки, а потом появляется полиция и стреляет.
Что в Гугулету стреляют — как это известно Флоренс и как, вероятно, известно тебе, находящейся за тысячи километров отсюда, — я слышу впервые. В новостях, которые здесь передают, не говорится ни о беспорядках, ни о стрельбе. Страна, если им верить, полна доброжелательных сограждан.
— Раз они здесь, чтоб не участвовать в беспорядках, тогда почему за ними охотится полиция?
Флоренс сделала глубокий вдох. С тех пор как родилась маленькая, в ней все время чувствуется еле сдерживаемая ярость.
— Не меня надо спрашивать, — заявила она, — почему полиция охотится за детьми и в них стреляет и сажает их в тюрьму. Не меня надо об этом спрашивать.
— Прекрасно, — сказала я, — больше я этого делать не стану. Но я не могу превратить свой дом в приют для всех мальчишек, убежавших из поселков.
— А почему нет? — спросила Флоренс, подавшись вперед. — Почему нет?
Я налила горячую ванну, разделась и с трудом опустилась в воду. Почему нет? Я уронила голову, и волосы, упавшие мне на лицо, оказались в воде; ноги, испещренные синими венами, торчали как палки.
Почему нет? Я уронила голову, и волосы, упавшие мне на лицо, оказались в воде; ноги, испещренные синими венами, торчали как палки. Больная и безобразная старуха, которая цепляется за то, что прошло. Живые, теряющие терпение, если смерть долго не приходит, и умирающие, исполненные зависти к живым. Отвратительное зрелище. Дай бог, чтобы это не затянулось.
В ванной нет звонка. Я прочистила горло и позвала: «Флоренс!» Трубы и голые стены гулко отозвались. Глупо думать, что Флоренс услышит. А если б и услышала, почему она должна прийти?
Милая мамочка, думала я, посмотри на меня, дай мне руку!
Дрожь пробегала по мне с головы до пят. Я закрыла глаза, и передо мной встала мать, какой она мне является, в своем поношенном старушечьем платье, с закрытым лицом. «Подойди ко мне!» — прошептала я. Но она не послушалась. Раскинув руки, словно парящий ястреб, мать начала подниматься в небо. Она поднималась все выше и выше. Вот она достигла слоя облаков, прошла сквозь него, взмыла дальше ввысь. Чем выше она поднималась, тем становилась моложе. Волосы опять потемнели, кожа посвежела. Старая одежда спала, как сухая листва, и под ней оказалось то голубое платье с перышком в петлице, в котором я вижу ее в самых ранних воспоминаниях — воспоминаниях о том времени, когда мир был еще молод и когда все было возможно.