— Я должна поскорее добраться домой, — сказала я. Это была мольба; в моем голосе не было твердости.
— Вам хватило того, что вы увидели? — сказал мистер Табани; он как будто отстранился от меня.
— Да, мне этого хватило. Я приехала сюда не затем, чтобы на это смотреть, а затем, чтобы забрать Беки.
— И теперь вы хотите обратно домой?
— Да, я хочу домой. У меня боли, и силы мои на исходе.
Он повернулся и пошел дальше. Я тащилась позади. Вдруг он снова остановился.
— Вы хотите обратно домой, — сказал он. — А как насчет тех, кто живет здесь? Когда они хотят домой, им приходится возвращаться сюда. Что вы на это скажете?
Лицом к лицу, мы стояли под дождем посреди дороги. Идущие мимо люди тоже остановились и с любопытством стали меня рассматривать — словно это и их касалось, словно это касалось всех.
— Мне нечего сказать, — ответила я. — Это ужасно.
— Это не просто ужасно, — сказал он, — это преступление. Когда у вас на глазах совершается преступление, то что вы скажете: «Я видела достаточно, я не за этим приехала, я хочу домой»?
В немом отчаянии я покачала головой.
— Правильно, — сказал он. — Вы так не скажете. Тогда что вы скажете? Что это за преступление? Как его назвать?
Он учитель, подумала я: вот почему он так хорошо говорит. То, что он делает сейчас со мной, он много раз проделывал с учениками. Этим приемом пользуются, когда хотят вложить в уста ребенка собственный ответ. Этот род чревовещания был привилегией Сократа, и в Африке он действует не менее угнетающе, чем в Афинах.
Я обвела взглядом окруживших нас людей. Видят ли они во мне врага? На их лицах я не заметила враждебности. Они просто ждали, что я отвечу.
— Я действительно хотела бы многое сказать, мистер Табани, — начала я. — Но это должно исходить от меня самой. Когда человека вынуждают говорить, он вряд ли скажет правду — вам должно быть это известно.
Он хотел мне ответить, но я не дала.
— Погодите. Потерпите минуту. Я не ухожу от вашего вопроса. То, что здесь творится, ужасно. Но я должна найти этому собственные слова.
— Тогда послушаем, что вы скажете. Говорите! Мы ждем! — Он поднял руки, призывая к молчанию. В толпе послышался одобрительный ропот.
— Это ужасное зрелище, — промямлила я, — оно возмутительно. Но его нельзя осудить словами, которые заимствованы у других. Я должна найти свои слова. Иначе это не будет правдой. Вот все, что я могу сейчас сказать.
— Что за дерьмо говорит эта женщина, — сказал мужчина в толпе. Он оглядел стоящих вокруг. — Дерьмо, — повторил он. Никто с ним не спорил. Люди понемногу начали отходить.
— Да, — обратилась я к нему. — Вы правы. То, что вы сказали, правда.
Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.
— Но чего вы от меня хотите? — продолжала я. — Чтобы говорить об этом, — я показала рукой на заросли, на дым, на мусор, которым была усеяна дорога, — нужен язык богов.
— Дерьмо, — повторил он с вызовом. Мистер Табани повернулся и пошел дальше. Я поплелась за ним. Толпа рассеялась. Через минуту меня торопливо обогнал мальчик. Потом показалась машина.
— У вас ведь, кажется, «хилман», — сказал мистер Табани. — Немного их еще продолжает ездить.
Я этого не ожидала. Мне казалось, после случившегося ему не о чем со мной говорить. Однако он явно так не думал.
— Это еще с тех пор, когда «британское» означало «самое лучшее», — ответила я.
— Немного их еще продолжает ездить.
Я этого не ожидала. Мне казалось, после случившегося ему не о чем со мной говорить. Однако он явно так не думал.
— Это еще с тех пор, когда «британское» означало «самое лучшее», — ответила я. — Мне, право, жаль, что я ничего не могу толком объяснить. Он никак не отозвался на мою попытку извиниться:
— И оно действительно было лучшим?
— Разумеется, нет. Это был такой послевоенный лозунг. Вряд ли вы помните, вы были еще ребенком.
— Я родился в 1943 году, — сказал он. — Мне сорок три года. Вы не верите?
— И он повернулся ко мне, демонстрируя свою ухоженную внешность. Тщеславие, но импонирующее тщеславие.
Я попыталась завести машину, аккумулятор сел. Мистер Табани вместе с мальчиком вылезли и стали толкать, стараясь не увязнуть в песке. Наконец мотор завелся.
— Езжайте прямо, — сказал мальчик. Я повиновалась.
— Вы учитель? — спросила я мистера Табани.
— Бывший учитель. Но я пока оставил это занятие. До лучших времен. Теперь я торгую обувью.
— А ты? — спросила я мальчика.
Он что?то пробормотал, но что — я не расслышала.
— Он безработный молодой человек, — сказал мистер Табани. — Ведь так?
Мальчик улыбнулся со значением.
— Сверните тут, сразу за магазинами, — сказал он.
Среди пустыря одиноко стояли в ряд три небольшие лавочки, выпотрошенные и выгоревшие.
— Это уже давнее, — сказал мистер Табани. — С прошлого года.
Мы выехали на широкую и грязную дорогу. Слева стояла кучка домов — настоящих кирпичных домов, крытых асбестом, с трубами на крышах, а между ними и вокруг них уходили вдаль по равнине лачуги поселенцев.
— Вон там, — сказал, указывая вперед, мальчик.
Это было длинное низкое строение, возможно клуб или школа, обнесенное проволочным забором. Но сейчас большие участки забора были снесены, а от самого здания остались только закопченные стены. Перед ними собралась толпа народа. Некоторые обернулись и наблюдали за подъезжающим «хилманом».