Он ничего не ответил.
— Потому я и не хочу возвращаться в больницу; в больнице меня усыпят. Так говорят о животных, подразумевая, что делают им добро, но с людьми там делают то же самое. Там я погружусь в сон без сновидений. Там меня накормят мандрагорой, чтобы я задремала и упала в реку и меня унесло течением. Так мне никогда не переправиться. Я не могу этого допустить Я чересчур далеко зашла. Я не могу позволить, чтобы мне закрыли глаза.
— Что вы хотите увидеть? — спросил Вер?кюэль.
— Хочу увидеть вас таким, какой вы на самом деле.
Он недоверчиво пожал плечами:
— А кто я такой?
— Просто человек. Человек, пришедший без приглашения. Больше пока ничего не могу сказать. А вы? Он покачал головой.
— Если хотите что?нибудь для меня сделать, — сказала я, — можете наладить радиоантенну.
— Может, лучше я принесу вам снизу телевизор?
— Я не перевариваю телевизор. Меня от него тошнит.
— От телевизора не может тошнить. Это просто изображение.
— Не бывает просто изображения. За изображением всегда стоят люди. Они посылают изображения, чтобы людей от них тошнило. Вы прекрасно это знаете.
— От изображения не может тошнить. Иногда он так делает: начинает упрямиться, провоцирует меня, прикидывается, что он глупее, чем есть на самом деле, а сам смотрит, как я сержусь. Так он со мной заигрывает — до того неуклюже, до того отталкивающе, что сердце готово разорваться.
— Сделайте, пожалуйста, антенну — вот все, что мне нужно. Он отправился вниз. Через несколько минут лестница заскрипела под его тяжелыми шагами, и он появился, неся телевизор. Он установил его напротив кровати, включил и отступил в сторону.
Было три часа пополудни. На фоне голубого неба развевался флаг. Духовой оркестр исполнял гимн Республики.
— Выключите, — сказала я. Он прибавил звук.
— Выключите! — в бешенстве заорала я.
Он обернулся кругом и встретил мой испепеляющий взгляд. Потом, к моему изумлению, начал топтаться на месте. Покачивая бедрами, вытянув руки и прищелкивая пальцами, он танцевал — да, сомнений быть не могло, танцевал. И беззвучно открывал рот, сопровождая это словами. Какими? Разумеется, я их не знала.
— Сейчас же выключить! — заорала я снова. Беззубая старуха в припадке ярости; должно быть, на это стоило посмотреть. Он уменьшил звук.
— Выключить! Он выключил.
— Не надо так расстраиваться, — пробормотал он,
— Тогда не надо валять дурака, Веркюэль. Не надо потешаться надо мной.
— Зачем принимать это так близко к сердцу?
— Затем, что я не хочу отправиться в ад и слушать там «Die stem» до конца времен.
Он покачал головой:
— Можете не беспокоиться, — сказал он, — скоро все это кончится. Потерпите.
— У меня нет времени, чтобы терпеть. У вас оно, может быть, есть, а у меня его нет.
Он снова покачал головой.
— Может быть, у вас тоже есть время, — прошептал он и подарил меня своим хитрым оскалом.
Словно небеса разверзлись на мгновение, и оттуда хлынул свет. Как человек, изголодавшийся по доброй вести, не слышавший за свою жизнь ничего, кроме дурных вестей, я не могла удержаться и расплылась в ответной улыбке. «Правда?» — сказала я. Он кивнул. Мы продолжали улыбаться друг другу, как два идиота. Он многозначительно прищелкнул пальцами и, нелепый, словно баклан — одни перья да кости — повторил свое танцевальное па. После чего вышел из комнаты, взобрался на стремянку, соединил порванные провода, и у меня снова появилось радио.
Но что было слушать? Радиоволны теперь несут на себе такое количество продаваемого товара, что музыка почти вытеснена из эфира. Я заснула под «Американца в Париже» и проснулась под непрекращающийся стук морзянки.. Откуда она доносилась? С корабля в открытом море? С какого- нибудь старенького пароходика, курсирующего между Вэлвис?Бей и Эсеншн- Айленд? Точки и тире следовали друг за другом, словно неторопливый, ровный ручеек, который не иссякнет до тех пор, пока не придут домой коровы. Что за послание в них заключено? Какая разница. Они барабанили, словно дождь, дождь неведомых смыслов, утешая меня, помогая скоротать ночь в ожидании часа, когда можно будет повернуться на другой бок и протянуть руку за следующей пилюлей. Не хочу, чтобы меня усыпили, сказала я. На самом деле я уже не могу обходиться без сна. Чем бы меня ни одаривал диконал, он, по крайней мере, дает мне сон, или подобие сна. Тогда боль отступает, время ускоряет шаг, горизонт проясняется, и я могу на время отвлечься от боли, к которой приковано все мое внимание: вздохнуть с облегчением, разжать кулаки, вытянуть ноги. Будь благодарна за эту милость, говорю я себе: за то, что оглушили твое больное тело, погрузили душу в дремоту, и она, наполовину покинув свою оболочку, отдается на волю волн.
Но отсрочка никогда не длится долго. Опять набегают облака, мысли сбиваются в кучу, ведут себя словно сердитый, не смолкающий ни на минуту мушиный рой. Я трясу головой, пытаясь их отогнать. Вот моя рука, говорю я себе, широко открыв глаза, разглядывая ручейки вен на тыльной стороне ладони; вот простыня. И вдруг — словно меня молнией поразило — я проваливаюсь в небытие; в следующее мгновение я снова тут: лежу, уставившись на свою руку. Между этими двумя мгновениями может пройти час или секунда, в которые я отсутствовала, находясь где?то далеко отсюда, борясь с чем?то густым и вязким, что заполняет рот, сдавливает язык у самого корня; с чем?то, что поднимается из глубины морей.