Именно их руки для меня сейчас превыше всего. Их прикосновения. Иначе зачем мы их нанимаем — этих девушек, этих детей, — как не ради того, чтоб их проворные, ласковые руки прикасались к нашему постаревшему телу, которое уже невозможно полюбить? Зачем даем им в руки светильники и называем ангелами? Потому что они входят к нам посреди ночи, чтобы сказать: пора? Возможно. Но и потому еще, что они протягивают нам руку, восстанавливая разорванную связь.
— Скажите все это вашей дочери, — спокойно заметил Веркюэль. — Она приедет к вам.
— Нет.
— Просто возьмите и скажите. Позвоните ей в Америку. Скажите, что она вам нужна.
— Нет.
— Тогда не говорите потом, когда будет поздно. Она вам не простит.
Этот упрек был как пощечина.
— Вы не понимаете, — сказала я. — Вызывать сюда дочь совсем не входит в мои планы. Мне ужасно не хватает ее, это правда, но она мне здесь не нужна.
Надо отдать ему должное, его не удалось сбить с толку всей этой чепухой.
— Тогда выбирайте — говорить или не говорить.
— Можете быть уверены, что не скажу, — солгала я. В моем голосе появилось что?то новое, какая?то неподвластная мне нота. — Вы забываете, что это не нормальная страна, куда можно приехать и откуда можно уехать по желанию.
Он явно не собирался мне помогать.
— Дочь не вернется, пока здесь не изменится положение вещей. Она дала клятву не возвращаться в Южную Африку — такую, какой мы с вами ее знаем. Она ни за что не станет обращаться за разрешением на въезд к этим — не знаю, как и назвать их, — к этим людям. Она говорит, что вернется только тогда, когда все они будут висеть на фонарях вниз головой. Тогда она вернется, чтобы швырять в них камнями и танцевать на улицах.
Веркюэль широко ухмыльнулся, показав зубы. Желтые лошадиные зубы. Старая лошадь.
— Вы не верите мне, — сказала я, — но, может быть, однажды вам случится ее встретить, и тогда вы сами убедитесь. Она железный человек. И я не буду просить ее нарушить клятву.
— Вы тоже железный человек, — сказал он мне.
Некоторое время мы сидели молча. Что?то сломалось во мне.
— Что?то во мне сломалось, когда вы это сказали, — вырвалось у меня, и я не знала, что говорить дальше. — Если бы я была из железа, я бы так легко не сломалась.
Четверо женщин, с которыми мы ехали в лифте, пересекли площадку в сопровождении маленького человека в синем костюме и белой шапочке. Он посадил их в машину, и они отъехали. — Что такого сделала ваша дочь, что ей пришлось уехать? — спросил Веркюэль.
— Ничего. Просто она была сыта всем этим по горло. Она уехала и не вернулась. Начала новую жизнь. Вышла замуж, завела детей. Самое разумное, что можно сделать.
— Но она не забыла.
— Нет, она не забыла. Хотя откуда мне знать? Может быть, в конце концов все забывается. Мне трудно это представить, но, возможно, так оно и есть. Она всегда говорит: «Я уроженка Африки, Южной Африки». Я слышала, как она употребляет это выражение в разговоре. Этому должно быть какое?то продолжение, но она никогда не договаривает. Поэтому оно всегда повисает в воздухе. «Я уроженка Южной Африки, и ноги моей там больше не будет». «Я уроженка Южной Африки и когда?нибудь вернусь туда». Которая из этих двойняшек?
— Значит, она в изгнании.
— Это не она, а я в изгнании. Он понемногу учился со мной разговаривать. Учился поддерживать беседу. Мне захотелось остановиться и сказать: «Как я рада!» Какое это облегчение после долгого молчания; на глаза навернулись слезы.
— Не знаю, есть ли у вас дети. Впрочем, я не знаю даже, чувствует ли мужчина то же самое.
— Не знаю, есть ли у вас дети. Впрочем, я не знаю даже, чувствует ли мужчина то же самое. Но когда из вашего тела появляется на свет ребенок, вы отдаете ему свою жизнь. Особенно если это первый ребенок, первенец. Ваша жизнь уже не с вами, она уже вам не принадлежит, она отошла к ребенку. Поэтому на самом деле мы не умираем: просто передаем жизнь дальше; ту жизнь, что какое?то время была в нас и останется после нас. Я только оболочка, понимаете, оболочка, из которой вышел мой ребенок. Что будет со мной, не имеет значения. Все, что происходит со старыми людьми, не имеет значения. И все?таки — я говорю слова, которые вы вряд ли поймете, но неважно, — все- таки страшно, когда оказываешься на самом краю жизни. Пусть всего лишь легкое касание — только бы меня не отпускали.
Показались Флоренс с сыном и скорым шагом пересекли автостоянку.
— Вам надо было уехать к ней, — сказал Веркюэль.
Я улыбнулась:
— Не могу позволить себе такой роскоши. Только американцам разрешено умирать в Америке. Флоренс резко открыла дверь и забралась на заднее сиденье. Когда она садилась, машину качнуло.
— Вы его нашли? — спросила я.
— Да, — ответила она. Лицо у нее было мрачнее тучи.
Беки сел с ней рядом.
— Ну и?..
— Да, мы нашли его, он в этой больнице, — сказала Флоренс.
— С ним все в порядке?
— Да, с ним все в порядке.
— Отлично, — бросила я. — Спасибо, что поставили меня в известность.
Всю дорогу мы молчали. Только дома Флоренс наконец выговорилась:
— Там, в больнице, они положили его со стариками. Это ужасно. Один из них сумасшедший, он все время кричит и ругается, и сестры боятся к нему подходить. Как они могли положить туда ребенка! Там же не больные, там люди, которые дожидаются смерти.