— Это он от страха старается: горя в нем нету!—
определила Федератовна страдание Божева.
Но Божев поднял лицо кверху, и все увидели на нем открытую
печаль. Кузнец Кемаль спустился в могилу, и ему подали гроб;
Кемаль уложил получше гроб в земле и прибил крышку, навеки
отделив умершую от ее врагов и товарищей, от всей будущей
жизни, которую Айна хотела как девушка и комсомолка.
Брат Айны, Мемед, не горевавший по сестре, потому что она
стала для него страшная и чужая, подошел к Божеву и сказал ему:
— Дядь, на ней твоя веревка осталась. Она кругом пуза
завязана. Ты ее лучше возьми.
Кемаль сейчас же вскрыл гроб и развязал у покойной пояс.
Это была крученая бечева, какие применяют для кнутов. Кемаль
тут же отдал эту бечеву Божеву и закрыл гроб вторично.
— Ей больно было, а ты ее бил!— равнодушно сказал Мемед
Божеву, глядя на крученую бечеву.— Она взяла и умерла, а ты с
веревкой остался!
x x x
На гурт «Родительские Дворики» прибыло много народа.
Москвич, член правления Скотоводобъединения, и худой секретарь
недалекого райкома партии повели так называемое глубокое
обследование всего мясосовхоза; Умрищев же был на воле и давал
начальству такие объяснения, которыми старался поставить всех в
тупик.
— Был ли на совхозе распространен ваш лозунг «А ты не
суйся!»?-спрашивал Умрищева секретарь райкома.
— Был, конечно,— охотно отвечал Умрищев; чем вопрос был
опасней, тем Умрищев добрее и подробней отвечал на него.— Вот
Божев сунулся к Айне
— ее погубил и сам пропал. Этот лозунг, дорогой товарищ, идет по всему
свету еще от Иоанна Грозного, а Грозный ведь был глубокий человек: ты
возьми данные истории! Желаешь, я тебе предложу кое-что для чтения?
— Не желаю,— говорил секретарь.— Вы мне скажите другое:
сколько ежедневно пропадало молока в совхозе? Сколько у вас
выдаивалось из совхозных коров молока — руками окрестных
кулаков и зажиточных единоличников? Можете ответить?
— Ну, еще бы!— сообщил Умрищев.— Наша старушка
Федератовна совалась, вот, повсюду и говорила мне, что ведер
тысячу. А если б она не совалась, то и до тебя бы дело не дошло
и вопроса такого бы не стояло.
— Хорошо,— спокойно произносил секретарь, безмолвно
борясь со своим сердцем.— Сколько племенных совхозных коров
кулаки обменяли на свой беспородный скот? При содействии
Божева, конечно!
— Я в этот счет не вмешивался,— с точностью отвечал
Умрищев.— Я вел глубокую тактику и довольно принципиальную
политику. А именно: пускай хоть кулаки, хоть бедняки, хоть кто,
поменяют немножко своего скота на наш. Кулака раскулачат,
бедняк войдет в колхоз — и все совхозное племя попозже или
пораньше все равно очутится в обобществленном секторе.
А вот в
этом-то и скажется доброе, хозяйственное и ведущее влияние
совхоза на колхозную прицепку. Тебе теперь понятно?
— Вы подлец и дурак,— тихо сказал секретарь, бледнея от
сдерживаемого страдания.— Кулак порежет наш племенной скот, а
ваш беспородный скот принесет нам одни убытки и повальные
болезни.
— Какой это ваш и какой это мой скот?— спросил Умрищев.—
Я имею собственность только в виде идейных мыслей, а не коров,
я ношу при себе билет члена партии! Ты, брат, особо-то не
суйся!
— Вы правы,— говорил секретарь,— билет члена партии вы
носите при себе. Но я не прав, что сволочь его носит!
Умрищев вскочил во весь рост, желая как можно мужественней
возмутиться, но вдруг икнул два раза подряд от нервного страха
и заикал далее беспрерывно.
— Это я… книг начитался. Это я… исторически хочу… Ты
гляди на меня, как…
— Как на икающего оппортуниста,— сказал секретарь.
— Хоть бы… так,— икая, соглашался Умрищев.
— Как на второго убийцу киргизской девушки и как на
кулацкого мерзавца!
Здесь Умрищев позабыл икнуть очередной раз и вовсе
освободился от икоты.
Секретарь райкома отвел глаза на маленькое окно гуртовой
избы и что-то подумал о летнем дне, блестевшем за стеклом. Он
вообразил красоту всего освещенного мира, которая тяжко
добывается из резкого противоречия, из мучительного содрогания
материи, в ослепшей борьбе, и единственная надежда для всей
изможденной косности — это пробиться в будущее через истину
человеческого сознания — через большевизм, потому что
большевизм идет впереди всей мучительной природы и поэтому
ближе всех к ее радости; горестное напряжение будет на земле
недолго. Секретарь райкома вспомнил затем Надежду Босталоеву,
чьи черные таинственные волосы, скромный рот и глаза, в которых
постоянно стоит нетерпеливое искреннее чувство, создавали в
секретаре странное и неосновательное убеждение, что эта женщина
одним своим существованием показывает верность линии партии, и
вся голова, туловище, всякое движение Босталоевой соответствуют
коммунизму и обеспечивают его близкую необходимость; Босталоева
бы умерла при торжестве кулачества или мелкой буржуазии. Но
секретарь был приучен большевизмом к беспощадному разложению
действительности, и он сказал самому себе, не обращая внимания
на Умрищева: «Я, наверно, субъективно люблю Босталоеву и
наряжаю ее в идеологическое подвенечное платье… Я опоздал —
ее надо давно назначить на гурт, пусть она покажет себя в
действии, и я полюблю ее сильнее или разлюблю совсем…»
Умрищев тем временем настолько обозлился на все сущее, что
решил уехать в дальний сибирский район, сделаться там
секретарем и основать районное негласное оппортунистическое
царство, в форме Руси Иоанна Грозного или мещерского племени:
все равно ничего не будет, пускай хоть покой обоснуется в
отдаленном месте, а прожить можно одним пеньковым промыслом или
даже не евши, чем так теоретически мучиться.