— Что вы такое?— спросил Вермо.— Я ведь, может быть,
сумею отобразить вас в звуке: я музыке учился.
— Отобрази,— с польщением согласился директор.— Я Адриан
Умрищев: я должен у тебя звучать мощно. Я ведь предполагаю
попасть в вечный штатный список истории как нравственная и
разумно-культурная личность переходной эпохи. Поэтому ты сочини
меня как можно гуще и веди по музыке басом. Я люблю оркестры!
Ты что думаешь,— переменил голос Умрищев,— иль мне сподручно
здесь сидеть среди животных?
— А разве нет?— удивился Вермо.
— Нет,— вздохнул Умрищев.— Я здесь очутился как
«Невыясненный». Как выяснюсь, так исчезну отсюда навсегда. Ты
можешь или нет сочинить в виде какого-либо гула тоску
неясности?
— Могу, наверно,— пообещал Вермо, чувствуя бред жизни от
своей усталости и от этого человека.
Умрищев стал высказываться, как он долгое время служил по
разным постам в дальних областях Союза Советов и Союза
потребительских обществ, а затем возвратился в центр. Однако в
центре уже успели забыть его значение и характеристику, так что
Умрищев стал как бы неясен, нечеток, персонально чужд и даже
несколько опасен. К тому же новая обстановка, сложившаяся за
время отсутствия того же Умрищева, образовала в системе такое
соотношение сил и людей, что Умрищев очутился круглой сиротой
среди этого течения новых условий. Он увидел по возвращении
незнакомый мир секторов, секретариатов, групп ответственных
исполнителей, единоначалия и сдельщины,— тогда как, уезжая, он
видел мир отделов, подотделов широкой коллегиальности, мир
совещаний, планирования безвестных времен на тридцать лет
вперед, мир натопленных канцелярских коридоров и учреждений
такого глубокого и всестороннего продумывания вопросов, что для
решения их требуется вечность — навсегда забытую теперь
старину, в которой зрел некогда оппортунизм. Втуне вздохнув,
Умрищев пошел в секторную сеть своего ведомства и стал
выясняться; его слушали, осматривали лицо, читали шепотом
документы и списки стажа, а затем делали озадаченные,
напряженные выражения в глазах и говорили: «Нам все же что-то
не очень ясно, необходимо кое-что дополнительно выяснить, и
тогда уже мы попытаемся вынести какое-либо более или менее
определенное решение». Умрищев ответил, что он вполне ясный
ответработник и все достоверные документы при нем налицо. «Все
же достаточной ясности о вас для нас пока не существует, будем
пробовать пытаться выяснить ваше состояние»,— отвечало
Умрищеву учреждение. Таким способом Умрищев был как бы
демобилизован из действующего советского аппарата и попал в
специальный состав невыясненных.
В том учреждении, которое
заведовало Умрищевым, невыясненных людей скопилось уже целых
четыреста единиц, и все они были зачислены в резерв, приведены
в боевую готовность и поставлены на приличные оклады. Раза
два-три в месяц невыясненные приходили в учреждение, получали
жалование и спрашивали: «Ну как, я не выяснен еще?»— «Нет,—
отвечали им выясненные,— все еще пока что нет о вас
достаточных данных, чтобы дать вам какое-либо назначение,—
будем пробовать выяснять!» Выслушав, невыясненные уходили на
волю, посещали пивные, пели песни и бушевали свободными,
отдохнувшими силами; затем они, собранные из разнообразных
городов республики и даже из заграничной службы, шли в гости
друг к другу, читали стихотворения, провозглашали лозунги,
запевали любимые романсы, и Умрищев, вспомнив сейчас то
невозвратное время невыясненности, спел во весь голос романс в
тишине мясного совхоза:
В жизни все неверно и капризно,
дни бегут, никто их не вернет.
Нынче праздник — завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет.
Когда-то невыясненные громадным хором пели этот романс в
буднее время и вытирали глаза от слез и тоски бездеятельности.
Именно этот романс они сердечно любили и гремели его во все
голоса где-нибудь среди рабочего дня. После сборища
невыясненные расходились кто куда мог: кто уже имел комнату,
кто жил где-нибудь из милости, а наибольшее количество
расходилось по отраслевым учреждениям своего ведомства; в этих
учреждениях невыясненные ночевали и принимали любовниц,— один
невыясненный успел уже настолько влюбиться в какую-то
сотрудницу, что от ревности ранил ее после занятий чернильницей
месткома. Кроме того, невыясненные звонили по казенным
телефонам между собой, играли в шашки с ночными сторожами,
читали от скорби архивы и писали письма родственникам на
бланках отношений. По ночам невыясненные падали со столов,
потому что видели страшные сны, а утром одевались поскорее до
прихода служащих, выметали мусор и шли в буфет есть первые
бутерброды. Когда же, бывало, вовсе ободняется, невыясненные
шли в секторы кадров, к которым они были приписаны, и
спрашивали замедленными голосами, уже боясь втайне, что их
наконец выяснили и предпишут назначение: «Ну как?»— «Да пока
еще никак,— отвечает, бывало, сектор.— Вот у вас есть в деле
справочка, что вы один месяц болели — надо выяснить, нет ли
тут чего более серьезного, чем болезнь». Невыясненный уходил
прочь и, чтобы прожить поскорее служебное время, когда его
ночлежное учреждение заселено штатами, заходил во все уборные и
не спешил оставлять их; выйдя же оттуда, читал сплошь попутные
стенгазеты, придумывал свои мнения по затронутым вопросам, а
иногда давал даже свою собственную заметку о каком-либо
замеченном непорядке как единичном явлении.