Наутро Божев оправил оборванную Айну,
отыскал лошадь, подпоясал доярку бечевой от своего кнута и
повез женщину на гурт, все время искренно лаская доярку за
плечи, а встречным людям говорил, что он на ней скоро женится,
так как полюбил. Айна стала смирная; ей дали два выходных дня
подряд, и она, обмывшись в бане, ходила с Мемедом по полю и так
целовала брата, что плакала от своей жадности и нежности к
нему. Потом она сказала Мемеду, как большому, все, что было, и
ушла за конфетами в совхозный кооператив. Целую ночь она не
приходила, а после ночи увидели, что она висит мертвая на
постройке колодца и под ногами у нее лежит кулек с конфетами и
зарплата за четыре месяца.
x x x
Божева осудили и увезли в городскую тюрьму. Там его вывели
во двор и поставили к ограде, сложенной из старого
десятивершкового кирпича; Божев успел рассмотреть эти ветхие
кирпичи, которые до сих пор еще лежат в древних русских
крепостях, погладил их рукой в своей горести — и вслед за тем,
когда Божев обернулся, в него выстрелили. Божев почувствовал
ветер, твердою силой ударивший ему в грудь, и не мог упасть
навстречу этой силе, хотя и был уже мертвым; он только сполз по
стене вниз.
Умрищев же сумел убедить кого-то в районном городе, что он
может со временем, по правилам диалектического материализма,
обратиться в свою противоположность; благодаря этому его
послали работать в колхоз, ограничившись вынесением достаточно
сурового выговора. В колхозе же, расположенном невдалеке от
«Родительских Двориков», Умрищев стал поступать наоборот своим
мыслям: как только что надумает, так вспомнит, что его природа
— это ведь оппортунизм, и совершит действие наоборот; до
некоторого времени названные обратные действия Умрищева имели
успех, так что бывшего директора колхозники выбрали своим
председателем. Но впоследствии Умрищева ожидала скучная доля, о
которой в свое время стало известно всем…
—-
Уезжая, член правления скотоводного треста и секретарь
райкома определили гурту «Родительские Дворики» быть
самостоятельным мясосовхозом, а директором нового мясосовхоза
назначили Надежду Босталоеву, носящую в себе свежий разум
исторического любопытства и непримиримое сердце молодости.
В помощницы себе Босталоева взяла Федератовну, а Николая
Вермо назначила главным инженером совхоза. Зоотехник
Високовский пришел к Босталоевой в землянку и вежливо,
тщательно скрывая свою производственную радость, поздравил
Босталоеву с высоким постом. Он надеялся, что эволюция
животного мира, остановившаяся в прежних временах, при
социализме возобновится вновь и все бедные, обросшие шерстью
существа, живущие ныне в мутном разуме, достигнут судьбы
сознательной жизни.
— Теперь засыпается пропасть между городом и деревней,—
сказал Високовский,— коммунистическое естествознание сделает,
вероятно, из флоры и фауны земли более близких родственников
человеку… Пропасть между человеком и любым другим существом
должна быть перейдена…
— Будет еще лучше,— обещала Босталоева.— Самая далекая
ваша мечта все равно не опередит перспектив нашей партии. Между
живой и мертвой природой будет проложен вечный мост.
Високовский ушел и на совхозном подворье подхватил и унес к
себе своего любимого подсвинка.
Босталоева разобралась в планах и директивах, а затем
позвала к себе Вермо и Федератовну.
— Вермо,— сказала она,— в прошлом году «Родительские
Дворики» поставили пятьсот тонн мяса, в этом году нам задали
тысячу тонн, а поголовье увеличивается процентов на двадцать,
потому что мало пастбищ и мало воды…
Вермо улыбнулся.
— Мы должны выполнить, Надежда,— ответил инженер.—
Москва вызывает нас на творчество; нормальной мещанской работой
взять такого плана нельзя — значит, в центре доверяют нашим
силам…
— Партия слишком уж любит массы,— сказала Федератовна,—
оттого она и ценит так ихний ум. Без ума этот план нам сроду не
взять!
— Мы поставим три тысячи тонн говядины,— высказалась
Босталоева.— Мы не только трудящийся, мы творческий класс.
Правда ведь, товарищ Вермо?
Инженер молчал; он воображал великий расчет партии на
максимального человека массы, ведущего весь класс вперед,— тот
же расчет, который имел сам Ленин перед Октябрем месяцем
семнадцатого года.
— Да то ништ не правда?— ответила Федератовна.— Уже дюже
массы жадны стали на новую светлую жизнь: никакого укороту им
нету!
Вермо ушел в полынное поле и только что приготовился
подумать о выполнении огромного плана, как ему в лицо подул
дальний ветер с запахом горелой соломы. Инженер почувствовал,
что этот ветер ему знакомый -ветер не изменился, изменилось и
выросло лишь тело Вермо, но и в глубине его тела осталось
что-то маленькое, неизменное — то, чем вспомнил он сейчас этот
теплый ветер, пахнущий дымом далеких печек, второй раз в жизни
подувший ему в лицо из дальних мест. Вермо обратился к самому
себе и ощутил свое сердце, все более наполняющееся счастьем,—
так же как в детстве тело наливается зреющей жизнью. Когда же
дул этот ветер в первый раз в лицо Вермо? Он обернулся на
«Родительские Дворики». Там робко дымила одна печная труба —
это кухонные мужики растопляли кухню для обеда. Шло лето,
грусть росла, и надежды на еще несбывшееся будущее расстилались
по неровному миру — это уже чувствовал Вермо когда-то, в свой
забытый день. Над «Родительскими Двориками» не хватало
мельницы, мелющей зерно: такая мельница была в родном месте
Вермо, где он вырос и возмужал.