В другой избе Федератовна начала кушать молоко и сливки и
раскушала, что это совхозная продукция, отнюдь не колхозная:
слишком высок процент жира и пенка вкусна. Здесь старушка
ничего не сказала, а только вздохнула с протяжностью и положила
зло в запас своего сердца.
На следующем дворе мужик-колхозник экстренно помчался
куда-то, не видя гостью, а гостья села на лопушок и обождала
его; в запертом сарае в тот час кто-то томительно рычал и
давился, и вскоре оттуда же стали доходить мучительные звуки
расставания с жизнью. Федератовна подошла к сараю и заметила в
прореху, что там терзается корова и еще две коровы стоят около
нее, облизывая языками ее уже утомляющееся смертью лицо. В тот
момент мужик примчался обратно: он держал в одной руке топор, а
в другой квитанцию и, отперев коровник, умертвил свое животное
топором, зажав квитанцию в зубах. Кончив дело, мужик засунул
руку в пасть коровы и вынул оттуда громадную размятую картошку,
обмоченную кровью и слизью.
В эти моменты некоторые жители уже управились заметить
таратайку Федератовны, и зажиточные ребятишки летали по дворам,
предупреждая кого нужно, что появилась сама старуха, чтоб все
сидели смирно, а остаточное кулачество пусть прячется в
колодцы. Спустя ряд мгновений в деревне потух ряд печек и
несколько последних, исхищренных кулаков полезли по бурьянным
гущам к колодцам и залезли в них по веревкам, а в колодцах сели
на давно готовые, прибитые к шахте табуретки и закурили.
Федератовна как только вышла с последнего двора, как
глянула своей зоркостью на изменившийся дух деревни, так у нее
закипело все, что было внутри, даже съеденное кушанье.
Она пошла тогда к старому бедняку, своему другу, Кузьме
Евгеньевичу Иванову, который в тот час облеживался после
работы.
Кузьма Евгеньевич со всей симпатией встретил старушку и
открыл ей тайну умрищевского колхоза.
— Я ведь здесь, как Союзкиножурнал,— сказал старик
Кузьма, любивший туманные картины еще со старого времени,— все
вижу и все знаю… Тут что делается, кума, аж последняя теория
замирает в груди!.. Дай-ка я тебе чайку погрею в чугуне.
Погрев чаю, бедный старик торжественно объявил, что он
вчерашний день организационно покинул колхоз и стал
революционным единоличником, ибо Умрищев учредил здесь
кулачество.
Федератовна вцепилась здесь в бедняка-старика и, склонив
его книзу за отросток волос, начала драть оборкой юбки по
заднице:
— Вот тебе, революционный единоличник! Вот тебе
кулачество! Вот тебе Союзкиножурнал! Все видишь, все знаешь —
так не молчи, действуй, бунтуй, старый сукин сын!.. Вот тебе
теория, вот тебе — в груди она замирает! Не будь, не будь —
либералистом не будь! Старайся, старайся, активничай, выявляй,
помогай, шагай, не облеживайся, не единоличничай, суйся, суйся,
суйся, бодрствуй, мучитель советской власти!.
. Вот тебе
теория, вот тебе — в груди она замирает! Не будь, не будь —
либералистом не будь! Старайся, старайся, активничай, выявляй,
помогай, шагай, не облеживайся, не единоличничай, суйся, суйся,
суйся, бодрствуй, мучитель советской власти!..
Укротившись в этом бою и выпив чаю, чтоб не пропадала
кипяченая вода, Федератовна пошла проверять экономику колхоза.
Она обнаружила, что на каждом дворе была полная живая и мертвая
утварь — от лошади до бороны, не говоря уже про
пользовательных, про молочных или шерстяных животных. Что же,
спрашивается, было обобществлено в этом колхозе?
Никакой коллективной конюшни или прочей общественной службы
Федератовна не нашла, хотя и прощупала всю деревню сквозь, даже
в погреба заглядывала и на чердаки лазила.
С этим непонятным мнением и бушующим сердцем Федератовна
появилась к председателю Умрищеву. Умрищев, оказывается, жил в
той самой избе, по усадьбе которой бродил вол, таская ярмо
привода.
Умрищев сидел в занавешенной комнате, на столе у него
горела лампа под синим абажуром, и он читал книгу, запивая
чтение охлажденным чаем. Кроме лампы на столе Умрищева кружился
вентилятор и подавал в задумчивое лицо человека беспрерывную
струю воздуха, помогающую неустанно мыслить мыслителю. Зная
науку, Федератовна расследовала действие вентилятора и нашла,
что он кружится силой вола, гонимого погонщиком, который ходил
вослед животному с лицом павшего духом, вол передавал свою
живую мощь на привод, а от привода шли далее — через
переходные оси-канаты, за канаты были привязаны веревки, а уж
вентилятор вращала суровая нитка.
— Здравствуй, негодный!— сказала Федератовна.
— Здравствуй, старушка!— ответил Умрищев.— Что это тебя
носит по всей территории?! Ты бы лучше жила всидячку и берегла
силу в голову.
— Ты что это?.. Где у тебя тут диалектика в действии? Ты
что — ты кулачество здесь рожаешь?.. Я все, батюшка, знаю, я
все, батюшка, видела!.. Замолчи, несчастный схематик,— сейчас
тебя тресну!
— Садись,— сказал Умрищев, держа одну руку близ
утомившейся головы, а другую кладя на зачитанную страницу,—
садись, старушка: встоячку я не говорю… Ты у меня видела
отсутствие обезлички — первый этап моего руководства.
— Какое такое отсутствие обезлички?— как молодая,
затрепетала вся Федератовна.— А ты знаешь, что твои колхозники
пастухами у нас были, что они коров наших в гроб кладут, целые
гурты твои бабы обдаивают, что…
— Ты не штокай, старушка,— возразил Умрищев,— ты тверже
руководи, соблюдай классовую политику в отношении рабсилы и
держись четче на своем посту.
Старуха подвигала пустыми деснами во рту и даже вымолвить
ничего не смогла от напора ненавистных чувств.
— Ты погляди на мое достижение,— указывал со спокойствием
духа Умрищев,— у меня нет гнусной обезлички: каждый хозяин
имеет свою прикрепленную лошадь, своих коров, свой инвентарь и
свой надел — колхоз разбит на секции, в каждой секции — один
двор и один земельный надел, а на дворе одно лицо хозяина,
начальник сектора.