— Что мы
обсуждаем и какая повестка дня?
— Я ничего не понимаю,— со сдержанной враждебностью
объяснил Високовский,— обратитесь к товарищу директору: он
должен знать.
Високовский, презирая Умрищева, начинал распространять свое
холодное чувство уже гораздо шире, может быть, на весь
руководящий персонал советского скотоводства, Босталоева это
поняла.
— А теперь слушайте меня дальше,— говорил Умрищев.— Есть
еще разные неопределенные вопросы, изученные мною по старинной
и по советской печати. У грабарей дети рожаются весной, у
вальщиков — среди лета, у гуртоправов — к осени, у шоферов —
зимой, монтажницы отделываются к марту месяцу, а доярки в марте
только починают; поздно-поздно, голубушки, починаете — летом
носить ведь жарко будет!..
— Да что ты скучаешь-то все, батюшка: то жарко, то
тяжко,— осерчала старушка,— да мы вытерпим!
Умрищев только теперь обратил свой взгляд на ту старушку, и
вдруг все его задумчивое лицо сделалось ласковым и
снисходительным.
— Стару-у-шка!— сказал он с глубоким сочувствием.
— Старичок!— настолько же ласково произнесла старушка.
— Ты что ж — существуешь?
— А что ж мне больше делать-то, батюшка?— подробно
говорила старушка.— Привыкла и живу себе.
— А тебе ничего, не странно жить-то?
— Да мне ничего… Я только интервенции боюсь, а больше
ничего… Бессонница еще мучает меня — по всей республике
громовень, стуковень идет, разве тут уснешь!
Здесь Умрищев даже удивился:
— Интервенция?! А ты знаешь это понятие? Что ты во все
слова суешься?..
— Знаю, батюшка. Я все знаю — я культурная старушка.
— Ты, наверно, Кузьминишна?!— догадывался Умрищев.
— Нет, батюшка,— ответила старушка,— я Федератовна.
Кузьминишной я уже была.
— Так ты, может, формально только культурной стала?—
несколько сомневался Умрищев.
— Нет, батюшка, я по совести,— ответила Федератовна.
Умрищев встал на ноги и сердечно растрогался.
— Дай я тебя поцелую! Нежная моя, научная старушка!—
говорил Умрищев, целуя Федератовну несколько раз.— Никуда ты
не совалась, дожила до старости лет и стала ты, как боец,
против всех стихий природы!
— И против классового врага, батюшка!— поправила
Федератовна.— Против тебя, против Божева Афанаса и против еще
каких-нибудь, кто появится… Я ведь все кругом вижу, я во все
суюсь, я всем здесь мешаю!..
— Говори, бабушка,— обрадованно попросила Босталоева.— У
нас повестки дня нету, а ты факты знаешь!
— Да то ништ я фактов не знаю!— медлила Федератовна.— Я
всю республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть
и где чего нету.
— Я
всю республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть
и где чего нету… Да без меня б тут давно мужики-единоличники
всех коров своих гнусных на наших обменяли, и не узнал бы
никто, а кто и проведал бы, так молчал уж: ай ему жалко нашу
федеративную республику?! Ему себя жалко!
Босталоева в тот час глядела на Николая Вермо; инженер все
более бледнел и хмурился — он боролся со своим отчаянием, что
жизнь скучна и люди не могут побороть своего ничтожного
безумия, чтобы создать будущее время. Когда начал говорить
Божев задушенно, с открытым и правдивым лицом и с милыми
глазами, светящимися пролетарской ясностью,— Вермо заслушался
одних звуков его голоса и был доволен, но потом, когда
почувствовал весь смысл хитрости Божева, то отвернулся и
заплакал. Федератовна, бывшая близко, подошла к инженеру и
вытерла ему глаза своей сухой ладонью.
— Будет тебе,— сказала старушка,— иль уж капитализм
наступает: душа с советской властью расстается. Мы их кокнем:
высохни глазами-то.
Собрание сидело в озадаченном виде. Одна Босталоева
улыбнулась и захотела узнать, в чем Умрищев и Божев каются:
ведь обвинение их бабушкой Федератовной голословно, она, может
быть, недовольна не классовыми фактами, а лишь старостью своих
лет.
Божев в молчаливом обозлении сжал зубы во рту: он сразу
понял, какую мучительную ошибку он совершил, испугавшись
обвинения старухи из ее щербатого рта — ведь действительности
никто здесь не знает. Умрищев же думал безмолвно для самого
себя: «Всю жизнь учился не соваться, а тут вот сунулся с
покаянием — и пропал! Ну кто тебе директиву соваться дал
— скажи, пожалуйста: кто? Жил бы себе молча и убого, как остальные два
миллиарда живут!»
Божев, засмеявшись, предложил всем перейти к текущим делам,
поскольку бабушка Федератовна отлично понимает, что
единственным желанием его и Умрищева было доставить
удовольствие заслуженной совхозной бабушке и, стало быть, не
прекословить ей. Это же ясно — это ведь было предпринято ради
уважения к трудовому стажу Федератовны, но вовсе не ради
какой-либо идейной серьезности.
Умрищев же уныло промолвил, что ошибиться он давно не
может, поскольку для оперативного свершения ошибки надо все же
сунуться куда-то или во что-то, а он давно уж ни до чего не
касается, особенно до вопросов мировоззренчества.
— Товарищи, на дворе, пока мы сидим, наступил тем временем
вечер,-сказал в заключение Умрищев.— Посмотрите, как это
довольно хорошо. Посмотрите затем на эту советскую старушку (он
показал на Федератовну), разве это не вечер капитализма,
слившийся на севере с зарей социализма? И разве не приятно
сказать нашей Федератовне, этой доброй тетушке всего будущего и
теще всего прошлого, словесную милость? Пусть она утешается
по-пустому на старости лет!
Здесь Федератовна как была, так и схватила Умрищева за
отросшую бороду, на что Умрищев даже не вскрикнул, решив уже
претерпеть все это, как самую дешевую муку, а Божев моментально
обнял всю старушку — с одной стороны, для ласкового
успокоения, с другой — для защиты Умрищева.