— А чьи же это лошадки у твоих хозяев?
— Ихние же,— пояснил Умрищев,— я учитываю чувственные
привязанности хозяина к бывшей собственной скотине: я в этом
подходе конкретный руководитель, а не механист и не богдановец.
Старуха дрогнула было от идеологической страсти, но с
мудростью сдержалась.
— Старичок, старичок,— слабо сказала она,— а в чем же
колхоз у тебя держится?
— Колхоз держится только во мне,— сообщил Умрищев.— Вот
здесь,-Умрищев прислонил ладонь к своему лбу,— вот здесь
соединяются все противоречия и превращаются силой моей мысли в
ничто. Колхоз — это философское понятие, старушка, а философ
здесь я.
— А все у тебя состоят в колхозе, старичок?
— Нет, бабушка,— пояснил Умрищев,— я не держусь
абсолютных величин: все абсолютное превращается в свою
противоположность.
— Покажи-ка мне классовую ведомость,— спросила
Федератовна.
Умрищев показал графу на бумаге, что двадцать девять дворов
бедных и маломощных хозяев не состояло в колхозе: они
отписались назад с приходом Умрищева, а всего в деревне было
сорок четыре двора.
Федератовна вскочила с места всем своим округлым телом,
собираясь вступить с Умрищевым в злобное действие, но в дверь
вошел в валенках чуждый человек.
— Здравствуй, товарищ Умрищев,— у меня горе к тебе
есть!— сказал пришедший.
— Горе?— удивленно произнес Умрищев.— Для теоретического
диалектика, товарищ Священный, горе всегда превращается в свою
противоположность: горя боятся только идеалисты.
Священный, конечно, согласился, что горе для него не ужас,
однако у него прокисли прошлогодние моченые яблоки в
кооперативе и стали солеными, как огурцы, а морковь пролежала
свою сладость и приобрела горечь.
— Это прекрасно!— радостно констатировал Умрищев.— Это
диалектика природы, товарищ Священный: ты продавай теперь
яблоки как огурцы, а морковь как редьку!
Священный жутко ухмыльнулся своим громадным пожилым лицом,
на котором лежали следы возраста и рубцы неизвестных побоищ; он
с непонятной жадностью поглядел на старушку, а затем сразу
захохотал и умолк с внезапным испугом, точно ощутив какое-то
свое, контрольное, предупреждающее сознание. От его смеха по
комнате понесся нечистый воздух изо рта, и понятно стало, какую
мощную жрущую силу носил в себе этот человек, как ему трудно
было жить среди гула своего работающего организма, в дыму
пищеваренья и страстей.
Священный сел на скамейку в одышке от собственной
тяжести,— хотя он не был толст, а лишь громаден в костях и во
всех отверстиях и выпуклостях, приноровленных для ощущения
всего постороннего.
Священный сел на скамейку в одышке от собственной
тяжести,— хотя он не был толст, а лишь громаден в костях и во
всех отверстиях и выпуклостях, приноровленных для ощущения
всего постороннего. Сидячим он казался больше любого стоячего,
а по размеру был почти средним. Сердце его стучало во
всеуслышание, он дышал ненасытно и смотрел на люден
привлекающими, сырыми глазами. Он даже сидя жил в
целесообразной тревоге, желая, видимо, схватить что-либо из
предметных вещей, воспользоваться всем ощутимым для единоличной
жизни, сжевать любую мякоть и проглотить ее в свое пустое,
томящееся тело, обнять и обессилить живущее, умориться,
восторжествовать, уничтожить и пасть самому смертью среди
употребленного без остатка, заглохшего мира.
Священный вынул рукой из мешка, пришитого к своим штанам,
кашу, съел четыре горсти и начал зажевывать ее колбасой,
изъятой из того же мешочного кармана; он ел, и видно было, как
скоплялась в нем сила и надувало лицо багровой кровью, отчего в
глазах Священного появилась даже тоска: он знал, как скудны
местные условия и насколько они не способны удовлетворить его
жизнь, готовую взорваться или замучиться от избытка и
превосходства. Надувшись и шумя своим существом, Священный
молча жевал, что лежало в его кармане.
Умрищев, вспомнив про пищу и про то, что мысль есть
материалистический факт, попросил у Священного пищи. Священный
так чему-то обрадовался, что выбросил, как рвоту, жеваное изо
рта и вынул из бокового мешка кривой кусок колбасы, законченной
на огне. Умрищев без внимания взял колбасу, но Федератовна как
глянула на этот продукт, так взвизжала, как девушка, и
зажмурилась от срама: она узнала бычий член размножения,
срезанный у производителя совхоза.
Умрищев же, начитавшись физико-математических наук, ничем
теперь не брезговал, поскольку все на свете состоит из
электронов, и съел ту колбасу.
Открыв глаза, Федератовна бросилась энергично на Умрищева и
укусила его; однако ж благодаря беззубию старушки Умрищев не
узнал боли и подумал, что в старухе загорелись стихии
остаточных страстей — преддверие гроба. Захохотавший,
развонявшийся Священный также получил укус Федератовны, но он
лишь обрадовался, почувствовав укус старухи.
На столе Умрищева остановился вентилятор; в дверь пришел
сонный, унылый погонщик с топориком и сказал, что вол был сытый
и здоровый, но скучный последнее время и умер сейчас: наверно,
от тоски своего труда для ненужного человека.
— Я теперь кандидат партии и ухожу со двора,— сказал
погонщик.