x x x
Устроив вновь прибывшее стадо на участок степного
разнотравия, открытый недавно Високовским около одного дальнего
одичавшего колодца, Босталоева возвратилась ночью в совхоз.
Вермо играл на гармонии, а Кемаль плясал -с тем выражением,
словно хотел выветрить из себя всю надоевшую старую душу и
взять другой воздух из дующего ветра.
Странно и опасно было видеть костер в степной темноте,
веселых людей, крылья могучей мельницы, башню и слушать, как
всеобщий человеческий голос, прекрасную музыку, всегда
соответствующую намерению борющихся большевиков. Босталоева
вошла в среду людей и стала танцевать по очереди со всеми
товарищами, пока не перепробовала всех; только Вермо, как
занятый музыкант, не мог потанцевать с Босталоевой, но зато
она, двигаясь, обещала ему достать агрегат для бурения на
ювенильное море, и Вермо с энергией радости начал еще лучше
играть на гармонии. Один погонщик вентиляторного вола стоял в
стороне, не примкнув к дружбе и музыке, но и его Босталоева
взяла в дело танца, отчего погонщик весь заухмылялся и уж
заранее согласен был положить всю свою силу на совхозном
строительстве — настолько он мало еще видел нежности в жизни.
Танцуя, погонщик нюхал подругу-директора и наслаждался своим
достоинством, нужностью и равенством с высшими друзьями, а
Босталоева глядела не него близко и улыбалась ему в лицо своей
улыбкой серьезной искренности, своими спокойными верными
глазами, и погонщик чувствовал ее легкую руку на своем плече,
привыкшем к тяжести и терпению.
Глядя на танцующих, Вермо успел уже продумать вопрос о
рационализации отдыха и счастья, а сам не мог победить в своем
сердце чувства той прозрачной печали, которая происходила от
сознания, что Босталоеву может обнять целый класс пролетариата
и она не утомится, она тоже ответит ему со страстью и
преданностью.
Вскоре погонщик умрищевского вола заржал от радости не
своим голосом -женским басом, и танец постепенно прекратился,
поскольку долгое веселье превращается уже в скорбь.
Наступила полночь; воздух начал прозябать от росы и
отсутствия солнца, и всем людям, всей технической бригаде Вермо
и Кемаля захотелось спать и согреваться. Тут же стало известно,
что вся теплая одежда ушла со вновь нанятыми пастухами на
пастбища, на месте была только одна громадная кошма, метров в
десять или пятнадцать длины. Все влезли под ту кошму, а
Босталоеву положили в середину, чтобы ей было теплей, и ближние
соседи отодвинулись от нее, желая дать Босталоевой больше
дыхания и свободы, если она будет шевелиться во сне.
Наутро в совхоз приехала в таратайке Федератовна, и с ней
прибыл в качестве кучера секретарь райкома Определеннов.
Наутро в совхоз приехала в таратайке Федератовна, и с ней
прибыл в качестве кучера секретарь райкома Определеннов.
Старушка еще издали закричала от злости, решив, что умрищевцы
управились украсть без нее весь совхоз.
— Подожди ты шуметь, убогая,— остановил ее Определеннов,
не терпевший никакого визга на земле как знака бессилия.—
Побольше спокойствия, бабушка,— нам ничто не страшно.
Застав под кошмой население совхоза, Определеннов стянул со
спящих кошму, и они сразу проснулись, как оголтелые.
Опомнившись, видя недовольство старухи и секретаря, Вермо
начал порочить естественное самотечное устройство природы и
потворство этому оппортунистическому устройству со стороны
администрации совхоза. Например, разве землянично-землебитная и
деревянная форма совхоза не есть ненависть к технике? Разве
можно получить мясо от полуголодного, непоеного скота,
бродящего в печали по пище десятки верст ежедневно? И мы снесли
в ночь всю совхозную убогость, дабы освободить мебель с утварью
и взять из них гвозди, доски и прочие материалы для истинной
техники, для утроения продукции совхоза!
— Он прав вполне,— с неопределенной грустью сказал
Кемаль.
— Вы еще понятия не имеете о большевистской технологии,—
говорил Вермо среди летнего утра, неумытый и постаревший от
темпа своих размышлений,-у вас нет органического ощущения
техники как первого чувства своей жизни…
Федератовна, осознав, что кто-то хотел обидеть науку, враз
стала на точку яростной защиты Вермо и приветствовала речью
башню и мельницу.
Определеннов смеялся над старушкой и был рад, что в
«Родительских Двориках» под видом чувственного восторга
происходит на самом деле социалистическое скотоводство,
превозмогающее все существующее на свете на этот счет.
— Говори теперь ты, Високовский,— предложил Определеннов.
— Хотя я зоотехник,— сказал Високовский, желая выявить
чем-нибудь охватившую его радость зоотехнического творчества,
хотя бы тем, что покаяться,— хотя моя дисциплина долгое время
была заражена невежественным оппортунизмом и вредительством и
взглядом на зоологию как на мягкую какую-то, тихую науку, где
все гармонично и эволюционно, но я заявляю, что советская
зоотехника немыслима без металлургии, без машиностроения, без
электрификации, потому что только железо и огонь добудут нам
воду в сухих степях, потому что лишь тонкая пульсация
электричества, приближающаяся по нежности и остроте своего
факта к жизненным явлениям, к зоологии, лишь она, эта
пульсация, игра солнечной энергии в атомной глубине материи,
как определяет Николай Эдвардович Вермо, лишь она даст нам
излишний нарост мяса на костях животных, позволит нам
рационально забить скот, сохранить его без потерь и отлично
транспортировать.