Вермо в увлечении рассказал пастуху, что внизу, в темноте
земли, лежат навеки погребенные воды. Когда шло создание
земного шара и теперь, когда оно продолжается, то много воды
было зажато кристаллическими породами, и там вода осталась в
тесноте и покое. Много воды выделилось из вещества, при
изменении его от химических причин, и эта вода также собралась
в каменных могилах в неприкосновенном, девственном виде…
— Ну как засиделая девка в шалаше,— обратно объяснил
пастух инженеру,— выпусти ее, она тебе сразу рожать начнет, из
нее так и посыпется.
Вермо не услышал: он заметил, как дрожали первичные волны
рассвета на востоке, и мучил в темноте своего сознания
зарождающуюся, еле живую мысль, еще неизвестную самой себе, но
связанную с рассветом нового дня. Однако, опершись рукой на
спящего быка, Вермо уже приобрел другую догадку: не пришла ли
пора отойти от ветхих форм животных и завести вместо них
социалистические гиганты, вроде бронтозавров, чтобы получить от
них по цистерне молока в один удой?
На обратном пути Вермо погрузился в смутное состояние
своего безостановочного ума, который он сам воображал себе в
виде низкой комнаты, полной табачного дыма, где дрались
оборвавшиеся от борьбы диалектические сущности техники и
природы. Не было того естественного предмета или даже свойства,
судьбу которого Вермо уже не продумал бы навеки вперед; поэтому
он и в Босталоевой видел уже существо, окруженное блестящим
светом социализма, светом таинственного летнего дня, утонувшего
в синеве своих лесов, наполненного чувственным шумом еще
неизвестного влечения.
Когда же Вермо глядел на конкретный облик Босталоевой и на
других ныне живущих людей, вырывающихся из мертвого мучения
долготы истории, то у него страдало сердце и он готов был
считать злобу и все ущербы существующих людей самым счастливым
состоянием жизни.
x x x
Возвращаясь среди утренней зари на «Родительские Дворики»,
Вермо и Босталоева встретили бригаду колодезников, и Босталоева
велела колодезному бригадиру прийти вечером к инженеру Вермо,
чтобы решить вопрос о добыче подземных морей.
Молодой бригадир Милешин невнимательно потрогал ногу
Босталоевой, сидевшей на лошади, и ответил:
— Товарищ директор, прошлый год было постановление
районного съезда о бурении на глубокую воду. Я тогда
докладывал, и моя речь транслировалась по радио на все
колхозы-совхозы. Я добился как факта, что у нас нет воды, ее не
хватит социализму — у нас есть только одна сырость, один
земляной пот… Я вечером приду.
Босталоева сняла шапку с бригадира гидротехников и
пошевелила ему волосы.
Я добился как факта, что у нас нет воды, ее не
хватит социализму — у нас есть только одна сырость, один
земляной пот… Я вечером приду.
Босталоева сняла шапку с бригадира гидротехников и
пошевелила ему волосы.
Далее инженер и директор поехали по малоизвестной ближней
дороге, и вскоре им представился странный вид земли, будто оба
человека очутились в забытом сне: пространство лежало не в
ширину, а в толщину, и всюду были такие мощные взбугрения
почвы, что делалось скучно и душно в мире, несмотря на
окружающую прелесть свежего дня.
«Надо использовать тяжесть планеты!— заботливо решил
Вермо, наблюдая эту толщину местной земли.— Можно будет
отапливать пастушьи курени весовою силой обвалов или варить
пищу вековым опусканием осадочных пород…»
Мелкий человек с большой бородой стоял невдалеке на толстой
земле и читал книгу при восходящем солнце. Простосердечный
Вермо решил, что тот человек полюбил теорию и думает, вероятно,
о пролетарской космогонии, наблюдая одновременно солнце в упор.
Но Босталоева сразу рассмеялась.
— Это Умрищев,— сказала она.— Он думает, что тут было
при Иване Грозном: не лучше ли?
И действительно, то стоял в глубоком размышлении Умрищев,
держа ветхую книгу в руках. Он небрежно глядел в сияющую
природу и думал о чем-то малоизвестном; лицо его слегка
похудело, но зато гуще обросло волосом и в глазах находилось
постоянное углубление в коренные вопросы человеческого общества
и всего текущего мироздания.
Он не заинтересовался конными людьми, ответил только на
привет Вермо и дал необходимое разъяснение: что колхоз его
отсюда недалеко — виден даже дым утренних похлебок, что сам он
там отлично колхозирует и уже управился начисто ликвидировать
гнусную обезличку и что теперь он думает лишь об
усовершенствовании учета: учет!— Умрищев вдруг полюбил
своевременность восхода солнца, идущего навстречу календарному
учтенному дню, всякую цифру, табель, графу, наметку, уточнение,
талон,— и теперь читал на утренней заре Науку Универсальных
Исчислений, изданную в 1844 году и принадлежащую уму барона
Корфа, председателя Общества Поощрения Голландских Отоплений.
Одновременно Умрищев заинтересовался что-то принципиальной
сущностью мирового вещества и предполагает в этом направлении
предпринять какие-то философские шаги.
Босталоева скучно и гневно поглядела на Умрищева и пустила
лошадь в сильный бег; эта женщина не верила в глупость людей,
она верила в их подлость.
Вермо оглянулся издали на Умрищева — все так же стоял
человек на толстой земле, вредный и безумный в историческом
смысле. Вермо сейчас же предложил Босталоевой собрать все
районные невыясненные и подопытные личности в одно место и
поставить производство исторического идиотизма в крупном или
хотя бы полузаводском масштабе, с тем чтобы заблаговременно
создать для будущих поколений памятники последних членов
отживших классов; Умрищев ведь тоже хотел, как нравственная и
разумно-культурная личность, быть занесенным в список штатных
единиц истории!
Босталоева ответила, что поучительные памятники следует
устраивать после гибели враждебных существ — теперь же нужно
заботиться только об их безвозвратной смерти.