— На гурте доярка
удавилась: я с тобой считаться иду!
— Ну-ну, приходи,— охотно согласился Умрищев.— Только в
женскую психиатрию я соваться не буду.
— Я тебя сама туда всуну — обратно не вылезешь,— сказала
женщина обещающим голосом.
— Не сунусь, женщина!— ответил Умрищев.— Пять лет в
партии без заметки просостоял оттого, что не совался в
инородные дела и чуждые размышления, еще двадцать просостою —
до самого коммунизма — без одной родинки проживу: успокойся,
Босталоева Надежда!
Умрищев тут же уехал, а женщина, Надежда Босталоева, еще
постояла, думая уже не о своем ближайшем товарище, а о мертвой
доярке, но глаза ее были все такими же, как и во время дружбы с
Вермо.
По дороге до гурта инженер узнал, что его попутная подруга
работает секретарем гуртовой партячейки и ей здесь тяжело,
иногда мучительно, зачастую страшно, но она не может сейчас
жить какой-либо легкой жизнью в нашей стране трудного счастья.
Босталоева шла впервые на этот гурт; до того она работала
на другом гурте, но теперь здесь стало слишком тяжко и сложно
— прежний секретарь на здешнем гурте пал духом, и комитет
партии послал сюда — в «Родительские Дворики»— Надежду
Босталоеву, чтобы разбить и довести до гробовой доски
действующего классового врага.
—-
Гурт «Родительские Дворики» находился в русле древней
речки, высохшей лет тысяча тому назад. Два землебитных жилища
составляли убежище гуртовщиков на зимнее время, а для укрытия
от летнего ненастья лежали по окрестной степи громадные
выдолбленные тыквы.
Судя по ландшафту, насколько хватало зрения, гуртовая база
была расположена разумно и удобно: ровно и спокойно лежала
земля на десятки видимых верст, как уснувшая навеки,
беззащитная и открытая зимнему холоду и всем безлюдным ветрам;
лишь по одному месту та земля имела впалое положение, и там
было слабое затишье от вихрей непогоды — это был след,
прорытый древней и бедной рекой, теперь задутой суховеями,
погребенной наносами до последнего ослабевшего источника,
умолкшей навсегда. Но памятники реки, в виде песчаных выносов,
еще лежали на гуртовой усадьбе, и для их зарощения в песок были
посажены прутья шелюги и чернотала, а между теми прутьями и
самородными лопухами лежали ночлежные пустые тыквы великого
размера.
Посреди гуртового места находился срубовый колодезь, и две
женщины непрерывно вытаскивали ручною силой воду из глубины
земли и относили ее в бак — для питья людям и животным.
Те «Родительские Дворики» имели списочное число коров —
четыре тысячи, не считая быков, лошадей, волов и разной мелкой
подспорной живности в форме кроликов, овец, кур и прочих
существ.
Стало быть, сам тот гурт составлял из себя уже мощный
мясосовхоз и являлся надежным источником мясной пищи для
пролетариата.
Когда Вермо и Босталоева только пришли на гурт, Умрищев там
уже господствовал и проверял все элементы хозяйства, какие
попадались ему навстречу. По сторонам Умрищева ходили два
человека — заведующий гуртом зоотехник Високовский и старший
гуртоправ Афанасий Божев.
— Вы должны вести себя, как две мои частности,— говорил
им Умрищев на ходу,— и бездирективно никуда не соваться.
— Нам это, Адриан Филиппович, понятно: обстановочка ведь
суетливая!-охотно и даже счастливо отвечал Божев, а сам
улыбался всем своим чистым и честным лицом, на котором приятно
находились два благожелательных глаза степного светлого цвета.
Високовский молчал. Он любил скотину саму по себе и давно
собирался уйти работать в область племенного животноводства,
дабы воспитывать скот для рождения потомства, а не для
убийства; он был худой по телу, может быть, потому что больше
ел молоко, прудовую рыбу, кашу и редко брал говядину, и знал
свою науку с угрюмой точностью — видел в любом животном не
только вес и продуктивность, но одновременно и субъективное
настроение. За это его любили в скотоводческом объединении и
платили ему большие средства, которые он, не имея родных,
тратил на баловство любимой скотины; например, он приобретал
шерстяной материал и сам шил чулки на зиму для кроликов, угощал
быков солеными пышками, построил стеклянную теплицу печного
отопления, с тем чтобы там росла зимой свежая кормовая трава
для мужающих телят, которым уже надоело молоко,— и еще многое
другое совершил Високовский ради любви своей к делу.
Меж тем Умрищев совершал свои замечания по гурту. Выйдя в
пекарню, он отпробовал хлеба и сказал ближним подчиненным:
«Печь более вкусный хлеб». Все согласились. Выйдя наружу, он
вдруг задумался и указал Високовскому и Божеву: «Серьезно
продумать все формы и недостатки». Божев сейчас же записал эти
слова в свою книжку. Увидя какого-то человека, тихо шедшего
стороною, Умрищев произнес: «Усилить трудовую дисциплину».
Здесь что-то помешало Умрищеву идти дальше, он стал на месте и
показал в землю: «Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а то
бьет по ногам и мешает сосредоточиться». Божев наклонился было,
чтобы сразу уничтожить былинку, но Умрищев остановил его: «Ты
сразу в дело не суйся, ты сначала запиши его, а потом изучи,—
я же говорю принципиально: не только про эту былинку, а вообще,
про все былинки в мире». Божев спешно записал, а Високовский
шел рядом, ничего не говоря и не делая. Вскоре на тропинку
выбежал кролик и от внезапного ужаса не мог бежать и стал на
задние ноги, обратив лицо прямо к людям.
— Хорошее животное!— оценил Умрищев кролика.
— Да, оно ничего: оно милое, Адриан Филиппович!—
согласился Божев.