Тетушка нахмурилась, глубоко затягиваясь сигаретой. На долгом пути к успеху она всегда строго ограничивала общение лишь узким кругом деловых партнеров. Широкая публика практически ничего не знала, и никто не имел возможности нажиться на подробностях личной жизни госпожи Тегути. Излишнее внимание к человеку столь близкому, как Сатико, грозило изменить ситуацию. Охотники за жареными фактами могли раскопать, чем когда-то занималась бывшая покровительница и лучшая подруга известной госпожи Кимуры в портовом баре в Осаке, не говоря уже о том, сколько недвижимости она тайком скупила в деловом центре Токио за последние десять лет.
Выпятив острый подбородок, она задумчиво выпустила струйку дыма.
— Мне все-таки кажется, Сати, что телевизионное интервью будет ошибкой. К чему делать свое имя известным каждой домохозяйке?
— Не вижу, какой от этого может быть вред, — улыбнулась Сатико. — Почему бы мне не побаловать немного свое тщеславие?
Тетушка Тегути доверительно наклонилась к молодой женщине, которая стала ей почти дочерью.
— Сати, дорогая, я не против, чтобы ты наслаждалась жизнью, но за удовольствия иногда приходится слишком много платить.
— Мне все-таки хочется рискнуть, — улыбнулась Сатико.
— Ладно, — вздохнула тетушка, промокая густо накрашенные губы белоснежной льняной салфеткой, — только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждала.
Мисако понимала, что рано или поздно ей придется рассказать родителям о бумагах, подписанных в доме Имаи, и полученных деньгах, но все оттягивала тягостный разговор, чему несчастье, случившееся с Тэйсином, только способствовало.
Накачанный антибиотиками, организм священника отчаянно мобилизовал последние резервы на битву с болезнью. Помимо доктора Итимуры за больным ухаживали три женщины: постоянная медсестра, Кэйко, которая регулярно заглядывала в течение дня, и Мисако, дежурившая вечером и ночью.
Палаты наверху практически не отличались одна от другой. В каждой напротив двери было окно, под которым стояла койка, а рядом с ней тумбочка, выкрашенная в белый цвет. Светлые стены, пол из некрашеных досок. Из окна виднелась выступавшая крыша первого этажа, дальше начиналось кладбище с двумя старыми кряжистыми соснами, на которых поселилось целое семейство сов. Их печальное ночное уханье еще усиливало атмосферу заброшенности, царившую на верхнем этаже, и Мисако часто становилось не по себе, когда ей приходилось оставлять священника в одиночестве.
Она придвинула кровать в соседней палате поближе к стене, чтобы всю ночь быть рядом с больным. Их разделял лишь тонкий слой досок. Обычно она уходила около часа ночи, дождавшись последнего визита сестры и убедившись, что Тэйсин спокойно уснул. Спала не раздеваясь, в свитере и джинсах, и, едва заслышав кашель, тут же бежала в соседнюю палату. Рано утром Кэйко будила ее, и Мисако отправлялась домой, чтобы принять ванну и урвать еще несколько часов сна.
К утру субботы лихорадка ослабла, капельницу и кислородную маску убрали. Тэйсин уже мог садиться в постели и съедать самостоятельно чашку жидкой рисовой каши. После обеда приходила Мисако со сладким чаем, яблоками и мандаринами. Сидя у постели, она чистила фрукты. Монах послушно их ел, однако было ясно, что его знаменитый аппетит остался в прошлом.
В понедельник он смог уже сам доплестись до туалета, но все еще был очень слаб. Несколько раз в день приходилось терпеть неприятные лечебные процедуры. Медсестра входила в палату в большом белом переднике с непреклонным огоньком в глазах, и Тэйсин понимал, что сейчас должен будет лечь поперек койки, уткнувшись лицом в специальное корытце из нержавеющей стали, а женщина начнет мять и выколачивать его спину, словно матрас, пока измученные вконец легкие не сожмутся в конвульсиях, выбрасывая из себя отвратительную грязно-желтую мокроту. Хуже всего было, когда в палате в этот момент присутствовали Кэйко или Мисако, наблюдая за его унижением. Тем не менее сам факт проявления эмоций свидетельствовал об улучшении состояния больного.
Больничная рутина была слегка нарушена в понедельник вечером. Кэйко отмечала свой день рождения, и семья Итимура собралась втроем — Таро уже отбыл в университет — на праздничный обед сукияки. В конце обеда после чашечки теплого сакэ Мисако, преодолев стыд и унижение, рассказала, как ездила в дом мужа забрать кимоно.
— Просто трудно поверить, — покачал головой доктор. — Неужели люди способны так себя вести?
Кэйко слушала дочь с каменным лицом. Когда дело дошло до денег в хозяйственном пакете, они с мужем пораженно переглянулись.
— Дядя Хидео об этом знает? — поинтересовалась Кэйко.
— Я с ним не общалась, — опустила глаза Мисако.
Мать выпрямилась, ее нос с легкой горбинкой надменно задрался вверх.
— Ну так узнает, — пообещала она. — Я ему напишу.
— Мама, пожалуйста! — взмолилась Мисако. — Не надо никому писать! Какой смысл? С браком все равно покончено, ничего уже не изменишь. — Она начала всхлипывать. — Любовница Хидео ждет ребенка… Оставим их в покое.
Кэйко подала дочери салфетку.
— Вытри глаза и успокойся! Тебе никогда больше не придется иметь дело с семьей Имаи… А вот им теперь придется иметь дело со мной.