Кэнсё озабоченно потер руки над жаровней.
— Должно же быть какое-то объяснение… — Он задумался. — Если кимоно еще в корзине, проверьте его. Может быть, запах вам все-таки почудился.
— Тэйсин-сан прошлой ночью тоже видел что-то странное, — нахмурилась Мисако. — Он рассказывал мне после похорон. Говорит, проснулся совершенно разбитый. Кстати, вы заметили, как он изменился сегодня?
— Он всю ночь провел в главном зале у алтаря. Там кому угодно привиделось бы странное, особенно после такого потрясения.
Мисако еще больше помрачнела.
— Значит, вы считаете, что я преувеличиваю?
Кэнсё с радостью предложил бы какое-нибудь объяснение, чтобы успокоить ее, но и в самом деле ничего не понимал. Он вздохнул.
— Могу лишь повторить, что я всего лишь любитель и мало разбираюсь в подобных вещах. Мне приходилось, конечно, читать о бестелесных перемещениях, но…
— Бестелесных? — удивленно переспросила Мисако. — Это как?
— Ну, то есть когда душа покидает тело и путешествует по разным местам, — объяснил монах. — По-моему, у вас как раз такой случай.
— Неужели это возможно?
— Некоторые верят, — Кэнсё пожал плечами, — но мне, честно говоря, такая идея кажется слишком невероятной.
— Достав из рукава салфетку, он вытер лоб. — Скорее можно предположить, что вы невольно уловили вибрации, которые излучал Тэйсин-сан, когда боролся со сном. Вы спали, но ваша антенна была настроена на храм, отсюда и сон.
— Но как же запах? — Мисако никак не могла успокоиться. — Ведь я его чувствовала, честное слово!
Монах прикрыл глаза рукой, погрузившись в размышления.
— Даже если ваша энергия или душа, как ни называй, летала прошлой ночью к алтарю, то тело ведь все равно оставалось в постели, и кимоно вместе с ним. Откуда тогда запах?
Мисако подавленно кивнула, всматриваясь в горящие угольки.
— А сны могут передаваться от одного человека к другому? Например, вчера я видела, как тень дедушки входит в тело его преемника, а сегодня Тэйсин-сан сказал, что во сне переживал эпизоды из прошлого, и не только своего.
— А какие именно эпизоды? — заинтересовался монах.
— Там было все перепутано, но в один из моментов он был мальчиком, которого отец учил писать кистью иероглифы. В детстве его ничему подобному не учили, потому что никто не умел, а дедушка как раз занимался каллиграфией со своим отцом.
Кэнсё снова надолго задумался.
— А вы не заметили, Тэйсин-сан, случайно, не стал походить в чем-нибудь на дедушку? Ну, там, жесты, слова и так далее.
Мисако вздрогнула.
— Нет, ничего не заметила. На дедушку он был совсем не похож, но и на себя тоже. Выглядел очень подавленным, и коробка печенья, которую я привезла ему из Токио, так и стоит на полке нераспечатанная. Еще недавно он уплел бы ее за день.
— Бедный Тэйсин-сан слишком многое пережил за последнее время, так что его подавленность и потеря аппетита не должны вас удивлять.
— Да, верно, — вздохнула она.
Кэнсё печально покачал головой.
— Лучше нам оставить все это в прошлом и вернуться к обычной жизни. У каждого из нас свои проблемы. Завтра мне надо уезжать.
— А мне послезавтра, — кивнула Мисако, — и проблем действительно хватает, но я все равно никогда не забуду, как умер дедушка. Он желал, чтобы прах той девушки вернулся к ее предкам, а я его подвела.
Монах ощутил прилив нежности. Ему захотелось, чтобы они вновь оказались у дверей кухни и он мог ее обнять.
— Время лечит. Через месяц-другой вы почувствуете себя лучше. Урна с прахом стоит в комнате за алтарем, вдали от глаз. Скоро все забудется.
В коридоре послышался голос доктора. Мисако и Кэнсё долго смотрели в глаза друг другу, ощущая, как их мысли и чувства сливаются воедино.
У ворот храма, обменявшись вежливыми поклонами и обещаниями писать, они расстались. Проводив взглядом машину, Кэнсё вернулся через кухонное крыльцо, задержавшись на ступеньках. Здесь она положила голову ему на плечо…
Сняв с крючка черный непромокаемый плащ, он вышел под дождь.
Ветви сухие.
Песнь оборвал соловей.
Жизни движенье.
Стихи доставляли высокому монаху немалое удовольствие. Никто и не подозревал, что он сам пишет, даже коллеги из храма в Камакуре. Считая свои сочинения бездарными и слишком личными, Кэнсё никому их не показывал. Правил стихосложения он не придерживался, это были просто слова, которые приходили к нему в тихие часы уединения, отражая движение глубоко запрятанных чувств.
У него сложилась привычка записывать стихи на клочках тонкой рисовой бумаги. Перечитав новые строки несколько раз, он прятал бумажку и долго носил с собой, пока не придумывал какой-нибудь символический способ расстаться с ней. Раз или два Кэнсё даже проглатывал свои стихи.
Иногда клочки бумаги превращались в стилизованных птичек, которых он запускал откуда-нибудь с высоты, в кораблики или рыбок, уплывавших вдаль по ручейку или реке. Однако чаще всего он привязывал их к ветке дерева в уединенных местах, где заглянуть в написанные строки мог лишь ветер.
Однако чаще всего он привязывал их к ветке дерева в уединенных местах, где заглянуть в написанные строки мог лишь ветер.
В ту ночь он написал стихотворение в тиши храма, представляя себя бесплодной высохшей веткой, а Мисако сравнивая с соловьем, который изысканной песней наполнил новым смыслом его жизнь. Потом, убрав кисти и тушь, выключил настольную лампу и сел, прислонившись к стене, слишком взволнованный, чтобы медитировать или читать сутры. Вытянул длинные ноги на татами и предался приятным мыслям о Мисако.