Закинув голову, Тэйсин глубоко набрал в грудь воздуха, ударил в гонг и затянул:
— Ки ме му ре дзю не рай…
Мисако вздрогнула. Ледяная рука сжала сердце. Точно те же слова произносил дед в саду меньше года назад. Она закрыла глаза и склонила голову, убеждая себя, что на этот раз все будет по-другому. Ни с ней, ни с Тэйсином ничего не случится. Теперь они знают, кто была девушка.
Ни с ней, ни с Тэйсином ничего не случится. Теперь они знают, кто была девушка. Церемония — это торжество, ничего больше.
Между тем в сознании ее что-то пробуждалось, что-то чуждое, незнакомое, будто распускались лепестки неведомого цветка. Что-то случилось со слухом — правое ухо словно заткнули ватой. Голос Тэйсина звучал почти неслышно. Ветер вдруг сильно качнул занавески, и на мгновение Мисако увидела полосу прибоя, рыбачьи лодки, перевернутые на песке, и длинные ленты водорослей, сохнущие на бамбуковых шестах. Густой рыбный запах наполнил воздух, комната съежилась. Мисако видела ее сквозь маленькую дырочку, проделанную в бумажной сёдзи. Повернув голову, чтобы смотреть левым глазом, она увидела мужчину в одной набедренной повязке, худого, мускулистого, с бронзовой кожей. Мужчина покачивался, он был пьян. Отец Кику, поняла она. Перед ним на коленях стояла женщина, она плакала и о чем-то умоляла. Отец кричал: «Лишний рот, больше ничего! Даже в публичный дом продать нельзя!» Мисако в ужасе закрыла лицо руками. Родители решали ее судьбу, судьбу Кику. Матери удалось защитить девочку сразу после рождения, помог материнский инстинкт, сильный, как у тигрицы. А теперь… Наступала боль. Боль и страх. Мисако падала в глубокий темный колодец боли. Отчаяние и чувство одиночества, равных которым она не испытывала за всю свою жизнь, медленно поглощали душу и тело. Она поникла, опустив плечи. Сердце трепетало, сжатое неодолимой силой.
Раздался удар гонга. Мисако вздрогнула, приподняла голову. Боль постепенно уходила, странный цветок в душе закрывал лепестки, увядал, уходил в бездонную глубину. «Наму Амида буцу, наму Амида буцу…» — звучал голос монаха, спасая ее, возвращая в собственное тело, в свое время. С глазами, полными слез, Мисако повторила про себя священные слова, понимая, что пережила лишь один из многих страшных моментов в жизни несчастной Кику. Ее тело стало сосудом, в котором давно ушедшая жизнь вновь вспыхнула на мгновение, как спичка в темноте, и угасла навсегда.
Тэйсин отвернулся от алтаря, низко поклонился собравшимся и с улыбкой поблагодарил их за участие в церемонии. Дзиро с матерью встали и вышли из комнаты. Отец семейства опять взял слово и объявил, что сейчас будет угощение. Мать и сын вернулись с подносами, уставленными тарелками, стаканами и бутылками, и стали обходить гостей. Хомма продолжал свою речь.
— Что он сказал? — спросила сестра Кику.
Сын стал шептать ей на ухо. Она кивнула с одобрением.
— Кику-тян… Ии ко десита. Хорошая девочка. — Потом протянула иссохшую дрожащую руку к окну. — Мы часто играли с ней на берегу.
Ее никто не расслышал, и сыну пришлось повторить.
— Аригатоо годзаимас. — Тэйсин поклонился старушке. — Я вот думаю, как же в те далекие времена девочка смогла добраться так далеко, до самой Сибаты?
Мисако вздрогнула, ощутив непонятное волнение. Вопрос был неожиданный и очень важный, странно, что никто раньше не догадался его задать. Сидящие переглянулись.
В комнате снова раздался старческий голос, на этот раз мужской и неожиданно звучный.
— В старые времена лодки постоянно плавали вдоль берега, — сказал Эндо-сан. — Кто-нибудь мог отвезти ее морем.
Тэйсин озадаченно потер бритую макушку.
— Да, но от побережья до Сибаты надо еще долго добираться. Для одинокой девочки путь через горы опасен. Скорее всего, она путешествовала не одна…
— Монах. Монах из Сибаты, он шел с паломниками через горы, — вдруг проговорила старая женщина. — Кику пошла с ним. Мать послала Кику к своей сестре в Сибату.
— А соо дес ка? — Тэйсин поднял брови.
— В таком случае это мог быть мой прадед! — воскликнула Мисако.
Собравшиеся снова переглянулись.
Собравшиеся снова переглянулись.
— Хорр!
— Маа!
— Трудно поверить!
— А соо да. — Сын старой женщины вдруг вскочил и вышел из комнаты.
Вскоре он вернулся с матерчатым свертком, сел на татами и показал собравшимся бумажный свиток.
— Вот, мать просила принести… Это картина, которую рисовала сама Кику. Мать говорит, что Кику часто бывала в старом храме, который в те времена стоял на берегу. Монахиня учила ее разным вещам. Мать говорит, что хранила свиток всю жизнь. — Он повернулся к старушке и спросил: — Эта картина, мама?
— Хай, — кивнула она, — хай, Кику-тян но э.
Он развернул старую потемневшую бумагу, на которой оказался пейзаж, написанный черной тушью: пляж, рыбачья лодка, водоросли на шестах. Волны, накатывающиеся на песок, брызги пены. Картина поражала свежестью восприятия и точностью деталей.
— Как хорошо, — прошептала Мисако. — Удивительно хорошо… — Ее голос оборвался, когда она заметила в правом нижнем углу маленькую печать в виде стилизованного цветка, точно такую же, как на свитке в прабабушкиной коробке. — Что это?