Хозяин и гость сидели, скрестив ноги, на подушках, по обе стороны от хибати — переносной жаровни с углями. В нише, где стояла урна с прахом, обтянутая белым шелком, горели благовония. Тонкая струйка ароматного дыма поднималась плавными кольцами к электрической лампочке без абажура, освещавшей бритые головы служителей Будды.
Настоятель открыл глаза и вновь заговорил, не поднимая взгляда от сложенных на коленях рук:
— В тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, когда разгорелось противоборство между сёгуном и императором Мэйдзи, многие князья в Ниигате поддержали сёгуна, однако дом Мидзогути остался верным императорскому престолу, и его люди выступили навстречу приближавшейся армии противника. Бой был жестоким, замок в Сибате сгорел дотла, а князь Мидзогути со своими самураями укрылся в резиденции. Их положение казалось безнадежным, однако простые горожане пришли на подмогу, вооружившись самодельными бамбуковыми копьями, и враг отступил. Мой отец был молод тогда, он помнил ту победу и часто рассказывал мне о ней…
Старческие слезящиеся глаза под косматыми белыми бровями вновь закрылись. Кэнсё хотел задать вопрос, но побоялся разрушить хрупкий мостик памяти, перекинутый в прошлое. Наступила тишина, в которой он вдруг различил новый звук, прежде незаметный. Отыскивая его источник, монах поднял взгляд к потолку — там чем-то шуршала крыса. С темных портретов, висевших рядом на стене, смотрели вниз старик с тяжелыми бровями и женщина с узким изящным лицом — очевидно, родители настоятеля. Именно здесь, за древними стенами, охранявшими, как скорлупа ореха, жизнь стольких поколений, молодой священник мог поговорить о бурных событиях, кипевших снаружи. Должно быть, когда он шепотом передавал новость о битве, дождь так же, как и сегодня, барабанил по окнам и дальние предки этой крысы так же точно шуршали в углах.
— Хай, — кивнул настоятель, возобновляя рассказ. — После революции Мэйдзи вся жизнь пошла по-другому. Как вы знаете, самураи были отстранены от власти, и многие из них, лишившись хозяев, превратились в бродяг. Доходы семейства Мидзогути резко сократились. Знаменитый сад и особняк переходили по наследству от одного родственника к другому, постепенно приходя в упадок. В конце концов они достались богатому землевладельцу, потомку одного из слуг Мидзогути… Идея устроить там частный музей возникла лишь после войны. К несчастью, прошлогодний тайфун уничтожил большую часть того, что успели восстановить за последние десять лет. Сильный ветер и наводнение нанесли саду страшный ущерб, даже старые кости выбросило водой со дна пруда… Вот пепел от тех костей…
Старик кивнул в сторону ниши. Казалось, мысли о таинственном прахе отняли у него последние силы. Тяжело вздохнув, он вновь прикрыл глаза.
Словно дождавшись своей очереди, дождь застучал громче, дополняя и разукрашивая монотонное бормотание рассказчика в причудливой оркестровке. Через минуту морщинистые веки открылись, и священник продолжил:
— Я часто спрашиваю себя, зачем мне старые кости… очень часто. Какие чувства вызывает во мне эта урна и почему? Думаю, виноват сад… и моя память. Тут все до такой степени пропитано историей… Поговаривают и о призраках.
Тут все до такой степени пропитано историей… Поговаривают и о призраках. За прудом, возле бамбуковой рощи, даже летом пробирает дрожь от холода. И еще… — Он подался вперед и добавил, понизив голос до хриплого шепота: — С моей внучкой в том месте произошел один неприятный случай…
Удар грома расколол ночь, ливень выдал новую порцию оглушительной барабанной дроби. Дав грохоту немного утихнуть, настоятель принялся обстоятельно излагать историю, случившуюся с маленькой Мисако в давние времена в саду Сибаты. Закончив, он снова вздохнул и будто нехотя добавил:
— Моя дочь сказала тогда, что не нужно обращать на это внимание, она была уверена, что у девочки просто слишком развито воображение.
— А что вы сами думаете, сэнсэй? — спросил Кэнсё. — Воображение или нет?
Старик задумчиво пожевал губами.
— Никто не видел, чтобы женщина падала в пруд. С другой стороны, когда речь идет о Мисако… В детстве она часто говорила вещи, которых никак не могла знать, совсем как тот человек, о котором вы рассказывали тогда в Киото.
— Понимаю, — медленно произнес монах.
— Однажды весной, в конце войны, — продолжал старый священник, — мы с женой грелись возле хибати.[3] Стояли холода, топлива было не достать, но кто-то из прихожан поделился углем, а моя дочь Кэйко отварила несколько бататовых клубней. Мы молча их ели, и вдруг со стороны алтаря донесся детский голос. Не могу передать, какое это было потрясение — внезапно услышать из уст ребенка песнопения из погребальной сутры. Вместе с женой и дочерью мы бросились к алтарю и нашли там маленькую Мисако — она пыталась повторить молитвы, те самые, что читаю я во время обрядов в честь усопших. И как только она сумела запомнить такие сложные слова? Кэйко очень рассердилась и стала кричать на девочку, та ударилась в слезы. Оказалось, она молилась за отца, потому что его убили на войне. Я попытался ее успокоить и спросил, откуда ей это известно. Мисако ответила, что видела сама, как отец лежит на поле боя с окровавленной головой. Кэйко совсем вышла из себя, обвинила внучку в неуважении и дурацких фантазиях, однако вскоре действительно пришло извещение о том, что зять погиб. Конечно, могло случиться и совпадение… но если так, то подобных совпадений в детстве Мисако было слишком много.