— Да я бы и сама хотела иметь правильный дом с парой ребятишек, но, похоже, не суждено…
Мать вздохнула.
— Я дам тебе свое черное хаори, ветер сегодня насквозь пробирает.
— Как раз вовремя, — одобрительно кивнул старый настоятель, заметив Мисако, подъезжавшую к храмовым воротам.
Он сошел со ступеней, опираясь на руку Тэйсина. Высокий монах шел позади, прижимая к груди обеими руками ящик, обтянутый белым шелком. Конэн забежал вперед и с поклоном распахнул дверцу машины.
В пять минут седьмого они прибыли на стоянку возле сада Симидзу. Смотритель с женой поспешили навстречу, помогая старику выйти. Все пятеро обменялись поклонами. Мисако сняла куртку хаори и принялась складывать, чтобы оставить в машине.
— Давайте я отнесу одежду в чайный домик, — предложила жена смотрителя. — Когда служба закончится, может быть еще холодно. И чай приготовлю.
Старый священник также отдал ей верхнее кимоно и объявил, обращаясь к смотрителю:
— Мы будем проводить здесь службу, и нам никто не должен мешать.
Большие ворота захлопнулись.
Большие ворота захлопнулись. Мисако вздрогнула, вдруг почувствовав себя отрезанной от мира. Некоторое время двое священников и молодая женщина стояли молча, мысленно готовясь к предстоящему таинству. Они словно оказались на крошечном островке посреди океана. Потом старый настоятель принялся хриплым шепотом отдавать распоряжения. Сердце Мисако тревожно забилось.
— Пойдем друг за другом, — начал он. — Я, затем Мисако и вы, Кэнсё-сан. Мисако, ты понесешь урну.
Он ступил на дорожку. Мисако с поклоном приняла из рук монаха останки; едва дотронувшись до урны с прахом, она ощутила пронизывающий холод и невольно вздрогнула.
Дед неодобрительно прищелкнул языком.
— Мисако, тебе следовало надеть теплое белье! Молодые люди совсем разучились о себе заботиться.
— Я не замерзла, — смущенно возразила она, бросив взгляд в сторону Кэнсё. — Просто мне никогда не приходилось нести погребальную урну.
— Бояться нечего, — мягко сказал старик. — Я с тобой.
Повинуясь его взгляду, процессия тронулась в путь. Настоятель шел медленно, держа в сложенных руках четки. Мисако шла за ним, ощущая прохладу шелка, которым была обернута урна с прахом. С одной стороны она была тяжелее, видимо, содержимое ссыпалось на один бок. Мисако осторожно наклонила урну, стараясь выровнять ее вес, сама не зная, зачем это делает. В конце концов, какое ей дело до обгоревших кусочков чужих костей? Ответ пришел сам собой: первоначальный озноб отступил, вытесненный внезапным приливом нежного тепла, похожего на чувство, которое испытываешь к младшей сестре.
У вторых ворот процессия приостановилась. Сад впереди был пуст и мертвенно тих. Его невероятное спокойствие вызывало непонятную тревогу. Не слышалось ни одного из привычных звуков, не летали птицы, не стрекотали насекомые, даже рыб в пруду не было видно. Осенние листья неподвижно застыли на деревьях, словно на живописном холсте.
Оставив за спиной главное здание, старый священник свернул вправо, на тропинку, которая вела в конец сада. Он шел все так же медленно, не прибавляя шага. Позади остался чайный павильон, затем и давешняя бамбуковая скамейка. Фиолетовая парча, свисавшая с плеча настоятеля, выглядела чуждым пятном среди зелени, разбавленной желтыми и оранжевыми осенними оттенками.
Тэйсин с Кэнсё выполнили порученную им работу на совесть. Площадка была аккуратно устелена плетеными соломенными циновками. Сам алтарь представлял собой низкий столик, покрытый белым шелком. На нем стояли статуэтка Будды, два подсвечника в форме лотоса, немного простых цветов и блюдо со сладким печеньем. На пурпурной подушечке лежал небольшой гонг с деревянной колотушкой. На другом конце циновки находился черный с золотом лаковый поднос с бронзовой курильницей.
Внучке настоятеля не требовалось объяснений: ритуал был ей прекрасно знаком. Когда священники остановились перед циновками, она выскользнула из сандалий и в одних белых таби мелкими шажками приблизилась к алтарю, где встала на колени и осторожно поставила урну с прахом на столик. Затем, низко поклонившись, отодвинулась на коленях назад, уступая место священникам.
Кэнсё помог старику опуститься на колени перед алтарем, потом зажег свечи в подсвечниках и три палочки благовоний. Одна из палочек ярко вспыхнула; он загасил ее пальцами, поднял все три по очереди ритуальным жестом и поставил в курильницу. Бросил взгляд через плечо на Мисако, благоговейно склонившую голову на сложенные руки, и легко дотронулся до руки настоятеля в знак того, что все готово.
Старик глубоко вдохнул и сильно ударил в гонг деревянной колотушкой. Резкий звук взорвал тишину сада. Ворона, испуганно каркнув, взмыла в воздух с верхушки сосны.
Священники хором затянули сутру:
— Ки ме му ре дзю не рай. На мо фу ка си ги ко. Ходзобосацу ин ни дзи…
Снова прокатился удар гонга.
Голоса монотонно тянули одну и ту же ноту. Священники набирали в грудь воздуха по очереди, чтобы ни на секунду не прервать песнопения. Дым от курильницы волнами поднимался вверх и висел над головами молящихся, образуя полупрозрачную дымку. Мисако вся отдалась гипнотическому ритму, в то же время не забывая об уроках Кэнсё и чувствуя тепло, перетекающее между сложенными ладонями. Она будто стала одним целым с поющими, молясь и думая только о неизвестной одинокой душе, явившейся ей в видении много лет назад. Постаравшись представить себя девочкой, рисующей на берегу пруда, она молча обращалась к той неизвестной, заряжая своими мыслями поток энергии, который согревал сложенные руки: «Мы думаем о тебе, любим тебя, дарим тебе наши молитвы и чувства. Наши умы и сердца слились воедино и обращены к тебе. Ты больше не одинока».