— Слышь ты, блядь! — обратился к Лие Ягнин. — Скажешь кому-нибудь, что мы у тебя были, вернемся — клянусь Богом, вернемся! — и глотку тебе перережем. И старухе твоей тоже. Поняла?
Лия не ответила. Приподнявшись на локтях, она продолжала отползать от них, бессмысленно, безразлично уставившись куда-то в пустоту. Родри подскочил к ней. Схватил за волосы и за руку, рывком приподнял.
— Слышала, сука? — спросил, зверея, ибо не любил, когда люди вели себя неправильно. Не так, как должны были, по мнению Родри, они себя вести.
Поскольку Лия не отвечала, Родри встряхнул ее.
— Слышала, спрашиваю?
И всем стало ясно: еще минута и он прикончит ее. Он уже был достаточно разозлен ее безразличным, безмолвным сопротивлением.
— Да оставь ты ее, — сказал Гернут, который с каждой лишней секундой, проведенной в этом доме, нервничал все больше и уже начал жалеть, что они вообще сюда залезли.
Родри только зыркнул на него искоса. Снова тряхнул свою жертву.
— Слышала, с-сука?!
Все понимали, что он сейчас убьет ее — и только Лия, стоявшая в трех шагах от человека, который тряс чье-то женское тело, не могла понять, чего хочет этот человек. Зачем так гневно кривит губы? Зачем что-то требует от раздетой женщины? Наверное, он что-то кричит. Да, наверное. Но зачем? Неужели он не понимает, что она его не слышит? Почему бы ему не покричать на стол или на табуретку? Это будет хотя бы смешно. А так — не столько смешно, сколько странно и непонятно. И попахивает откровенным безумием. Впрочем, этот человек слеп. Он — лишь обитатель какого-то ее кошмарного сна. Как можно требовать от него осмысленных действий?
Родри, меж тем, было уже не остановить, и он бы зарезал ее прямо там, на месте. Не остановить… Если не знать, как.
Ягнин подошел к двери, выглянул наружу. Распахнул дверь.
— Пора сваливать… Родри, оставь эту корову. Она ж тупая, как дерево. Ее хоть полком еби — ничего не почувствует. Как там Герн говорил — дурочка местная. Юродивая. Насрать на нее бы — да только дерьма жалко. Пошли.
Родри, что-то прошипев, отпустил Лию. После сказанных Ягнином слов он просто не мог испачкать об нее свой нож. В конце концов, он не был лишен некоторой толики самоуважения.
И они ушли. Просто ушли. И прикрыли за собой дверь.
…И тогда Лия ненадолго вернулась в свое истерзанное тело. Боль сразу же набросилась на нее, как проголодавшийся зверь, но она постаралась не упасть. Схватилась за стену. Оперлась на стол. Сбивая на пол какие-то предметы, нашла бадью с чистой водой. Кое-как смыла кровь, отыскала свою одежду, и, механически натянув ее на себя, стала подниматься по лестнице — согнувшись в три погибели и плача от боли. «Мама не должна этого узнать…» — подумала она вдруг, но мысль эта, появившись, в тот же миг исчезла — в душе Лии царили пустота и безразличие, и никакая чужая боль — даже боль Элизы — ее в этот момент не волновала и не беспокоила. Двигаясь, как сломанная кукла, она кое-как дотащилась до постели и рухнула в нее, сразу забыв обо всем на свете. Ее тело осталось лежать внизу, делая вздох раз в полминуты, а она сама вошла в распахнувшиеся двери видения — болезненного, как беспрестанно льющаяся на затылок вода, горького, как отвар полыни…
16
Ветер ревел над городом, но люди не слышали его голоса.
Свист и шептание, слова, приходящие из темноты, клубы пыли втрое выше человеческого роста, бешеное вращение флюгеров — никому не было дела до всех этих предзнаменований. Страшась теней, дети не спускались в подвалы и не поднимались на чердаки; раздраженные сквозняками, служанки постоянно закрывали двери и ставни, которые так и норовили открыться снова; на улицы, чтобы не быть сбитыми с ног потоками воздуха, в тот день старики старались не выходить. Они шептались между собой: «Что-то разгулялся сегодня ветер!», и об этом же, среди всего прочего, болтали и домохозяйки, и даже благородные вассалы Манскрена Леншальского, собравшиеся, но так и не отправившиеся в тот день на охоту, сквозь зубы кляли «эту чертову погоду». Но никого — если не считать детей, домашних животных и нескольких человек, у которых с ветром были особые отношения — никого больше сгущающаяся над городом тьма не напугала. Ни у кого и мысли не возникло сопоставить нынешнюю непогоду с ураганом двухгодичной давности — с тем самым ураганом, что до основания разрушил замок прежнего владельца острова. Да и то сказать — непохожи были эти два дня: этот, сегодняшний, и тот, когда под многотонными каменными плитами оказался погребен и сам старый граф, и вся его семья. Тогда ураган пришел, взял то, что ему было нужно, и ушел — и свидетелей его явления едва бы набралось больше десятка (все они были крестьянами из окрестных деревень). А ныне тьма сгущалась над островом постепенно — ветер как будто искал кого-то… или размышлял о чем-то… а обитатели Леншаля, привыкшие к весенним бурям, но ни сном, ни духом не подозревающие о скором пришествии наргантинлэ, время от времени поглядывали на чернеющее небо, и — кто с озабоченностью, а кто с ленцой — говорили друг другу: «Да, видать — буря будет! Не сладко ж морякам придется… Надо бы успеть белье снять». Сами они не опасались надвигающегося шторма. Город располагался в глубине острова, и только те, чьи родственники находились сейчас в море или жили на побережье, испытывали настоящее беспокойство. Интересно, чтобы они подумали, если бы узнали, что на побережье небо почти чисто, и ветер не врывается в дома и не хлопает дверьми и ставнями, не срывает развешанное белье с веревок, не поднимает пыль столбом в три человеческих роста? Тьма сгущалась только над городом. Ибо здесь, в городе, находился человек, который интересовал Меранфоля.
Вообще, месть Меранфоля может показаться странной — не сам факт мести, но ее осуществление: выбор жертв и слишком долгие периоды бездействия между появлениями ветра в этом мире. Но Меранфоль не воспринимал мир так, как видят его люди. Кроме того, он не жил в одном с ними времени. Он также не был «индивидуальностью» или «мыслящим, разумным существом» — хотя всем, кто с ним общался, включая и Лию, казалось, что именно так оно и обстоит.