На улице была метель.
Их дом стоял за пределами поселка. Приблизительно Лия представляла себе, в какую сторону надо идти, чтобы попасть к дому Ульрики — Элиза несколько раз водила ее с собой в поселок — но она не была уверена, что не ошибется и не пройдет мимо. Кое-как добралась до калитки. Куда дальше? Кажется, направо. Да, повернуть направо, немного пройти и повернуть налево. Летом было проще — от их дома в поселок уходила утоптанная дорожка. Сейчас дорожку замело снегом.
Лия не знала, сколько времени продолжались ее поиски. Она заблудилась — буквально в двух шагах от деревни. Она ведь могла опираться только на собственное чувство направления и ориентироваться только на различные неровности почвы вроде оврагов и возвышенностей. Но метель быстро сбила ее и увела в сторону. Там, где раньше был овраг, теперь мог лежать здоровенный сугроб, а там, где летом надо было через каждый шаг перепрыгивать через рытвины и канавки, теперь могло расстилаться ровное снежное поле. На том перекрестке, где надо было повернуть налево, стоял старый заброшенный колодец, которым пользовались разве что летом, да и то редко. Почти каждый раз, когда Элиза вела ее в деревню, Лия касалась колодца рукой (а один раз даже сильно ушибла руку). Сейчас она долго искала его, чтобы понять, где нужно будет повернуть, но так и не нашла. Колодец занесло снегом. Поэтому Лия прошла чуть дальше, чем следовало бы. Когда она повернула, ей показалось, что все-таки она сделала это там, где надо — как и положено, местность постепенно понижалась, по бокам дороги намело высокие сугробы — но почему «дорога» так и норовит еще больше отклониться вправо?.. Через пятнадцать минут Лия окончательно убедилась в том, что ошиблась. Она перелезла через сугроб и пошла туда, где, по ее мнению, должна была сейчас находиться деревня. Но она ошиблась снова. Ей казалось, что она движется черепашьим шагом, поскольку все время приходилось бороться с метелью и глубоким снегом, и она действительно шла очень медленно — но все же не так медленно, как полагала сама. Поэтому, когда она повернула, она снова прошла мимо деревни.
Что сильнее: телесные муки или страдания духа?.. Сначала Лие было холодно, потом холодно и страшно, а потом только холодно. Руки, обмотанные платком, давно закоченели, в валенки набился снег, лицо горело, лоб заледенел, по щекам стекала холодная вода, образовавшаяся из снежного крошева, которое вновь и вновь со злобой бросала пурга ей в лицо. Ей стало страшно, когда она поняла, что заблудилась, и, возможно, вскоре замерзнет, упадет без сил и станет одним из бесчисленных снежных холмиков, которые постоянно попадались ей на пути и сбивали с шага. Она пыталась кричать, но ее никто не услышал. Через некоторое время страх прошел, сменившись тупым оцепенением — она просто шла, шла, шла, без конца переставляя ноги, наливающиеся свинцовой тяжестью… Левая, правая, левая, правая… Она боялась чересчур отдалиться от деревни, и поэтому в выбранном направлении никогда не шла, что называется, «до упора».
Она пыталась кричать, но ее никто не услышал. Через некоторое время страх прошел, сменившись тупым оцепенением — она просто шла, шла, шла, без конца переставляя ноги, наливающиеся свинцовой тяжестью… Левая, правая, левая, правая… Она боялась чересчур отдалиться от деревни, и поэтому в выбранном направлении никогда не шла, что называется, «до упора». Пройдя немного в одну сторону и не обнаружив поселка, она поворачивала и шла в другую… Она ведь не знала, куда ей нужно идти.
И в результате кружила на одном и том же месте.
Она кричала, кричала до хрипоты — безуспешно. В другую погоду в поселке ее бы услышали — сначала собаки, а потом люди, но вьюга заглушала все звуки, ее песнь — торжественная, победная — звучала все громче, и Лия чувствовала, что скоро уже не сможет бороться с одолевавшей ее сонливостью…
Она упала в снег, и, попытавшись встать, упала снова. Она поняла, что подняться больше уже не сможет…
Элиза Хенброк задыхалась. Ее лицо блестело от пота, а губы просили: «Пить», но ласковые руки, даровавшие ей эту последнюю милость, куда-то исчезли, а вместо них остались лишь жажда, жар и неуспокоенная совесть.
Что сильнее: телесные муки или страдания духа?.. Последние сорок лет ей слишком часто снились кошмары; а иногда кошмары приходили и днем — и это было хуже всего. Вздох ветра — его голос, блеск во тьме — блеск его глаз, жуткое ощущение присутствия постороннего в совершенно пустой комнате — ощущение его присутствия… Поначалу она еще могла справляться со своим страхом, но с возрастом это становилось все сильнее, и приходило к ней все чаще. Если бы она не взяла на воспитание Лию, то сошла бы с ума. Лия спасла ее, потому что о ней надо было заботиться, и заботиться куда больше, чем о любом другом ребенке — и все эти заботы помогли Элизе сохранить рассудок. Но иногда, если Лии не было рядом, это возвращалось снова, и тогда темнота переставала быть темнотой, и становилась изможденным мальчиком лет двенадцати или тринадцати — таким, каким он никогда не был и никогда не будет — мальчиком с бледной кожей, по которой стекала холодная морская вода, с волосами, слипшимися от соли и взглядом, проникающим в самое сердце. Мальчик говорил: «Мама», и шел к ней, и тогда Элиза отступала, а потом без памяти оседала на пол, или начинала кричать, или бездумно, не замечая текущих по щекам слез, смотрела на ребенка с кожей утопленника до тех пор, пока, сделав еще шаг или два, он не растворялся в воздухе…