Ребенка они почти не кормили. Почти — потому что иногда Элиза брала малышку и кормила ее сама — хлебом, вымоченном в молоке, или какой-нибудь кашей, и тогда мать, очевидно, устыженная чужими заботами о своей дочери, брала ее с рук Элизы и начинала заниматься всем этим сама.
Девочке было месяцев пятнадцать. Несмотря на столь дурной уход, выглядела она упитанной и здоровой. Никаких болячек у нее тоже не было — что казалось Элизе чудом, если и раньше родители меняли ее пеленки с такой же частотой, как и в эти дни.
На второй день пребывания в доме Элизы постояльцы напились и весь вечер орали друг на друга в своей комнате — под аккомпанемент детского плача. Элиза несколько раз заходила к ним и просила прекратить это безобразие, но с пьяных — как с гуся вода. «Разве мы кричим? Мы не кричим. Мы очень даж-же тихо себя ведем». Элиза дала себе обещание, что завтра же выставит этих «гостей» вон из дому.
Она хотела забрать девочку к себе, чтобы та могла хоть одну ночь спокойно поспать, но мать, видимо, в пьяном угаре, вдруг вспомнила о своих материнских чувствах. «Не трогайте мою малютку! — завопила она, вырывая девочку из рук Элизы. — Это моя дочь, а не твоя! Ууууу, малышечка моя!..» И она затрясла ее, изображая «укачивание». Девочка заплакала еще сильнее. «Заткнись! — рявкнула мать. — Заткнись, кому сказала!»
Элиза ушла. Она была бессильна что-либо сделать. Да и кто она такая, чтобы вмешиваться в чужую жизнь? Однако она не могла понять этих людей. Зачем они завели ребенка, если теперь так его ненавидят? А если ненавидят, то почему до сих пор не избавились от него? Да, она совершила преступление, двадцать лет назад сбросив со скалы собственного сына. Но орать на ребенка, который еще ничего не понимает, и бить его — разве это не преступление? И если ты не можешь быть хорошим и правильным, если можешь выбирать не между плохим и хорошим, но только лишь между двух зол — что ты выберешь?.. И хотя то, что она сделала двадцать лет назад, было преступно и противно самой природе, это все же было не столь чудовищно, как то, что теперь она наблюдала своими глазами. По крайней мере, так думала сама Элиза.
Вскоре заявился Жофрей и стал клянчить денег. Элиза послала его подальше, и, обидевшись, он ушел — бранясь и чертыхаясь, в поисках места, где ему нальют в долг.
Кое-как ей удалось заснуть. Любящие родители, устав орать, поносили друг друга уже не так громко. Она задремала… Но в середине ночи проснулась — сама не понимая от чего. Наверху что-то происходило, однако звуки были не такими громкими, чтобы разбудить ее. Отчего-то зная, что заснуть сегодня больше не удастся, она прислушалась… И вскочила с постели, когда детский крик, захлебывающийся переполненный болью донесся до нее сквозь балки и перекрытия старого дома. Кое-как сунув ноги в башмаки, что-то накинув на себя, Элиза побежала наверх. По пути ее не раз и не два одолевало сомнение, а правильно ли она поступает, влезая не в свое дело? Но ноги сами несли ее по ступенькам…
Ворвавшись в комнату, она застала следующую картину: любящий папаша, склонившись над очагом, держал за ноги свою любимую дочурку, стараясь попасть ее головой туда, где пламя было сильнее всего, а заботливая мамаша, полуголая, сидела на смятой кровати и, улыбаясь, отстраненно за всем этим наблюдала.
Когда девочка выныривала из огня, а папаша, пошатывающийся от избытка алкоголя, попадал ее головой в огонь с очень большим трудом — она начинала кричать. Отчаянно, никого не прося о помощи и ни на что не надеясь — кричала, выплескивая на этом, единственном доступном маленьким детям языке только одно слово: «Больно! МНЕ БОЛЬНОМ!»
Не сразу разобрав, что же здесь в действительности происходит, Элиза мгновение помедлила на пороге. А дальше… Она плохо помнила, что было дальше. Кажется, она схватила первое, что попалось под руку (это оказалась кочерга) и стала колошматить этим предметом мужчину, а когда тот попытался защититься, подставив под удар ребенка — с неожиданной силой вырвала девочку из его рук и снова стала его бить. Мужчина поспешно ретировался. Элиза наставила ему несколько синяков — она никогда не отличалась особенной силой, а это был здоровенный «бык», выше ее на полторы головы, с солидными мускулами и еще более солидной жировой прокладкой, но ее наскок был настолько неожидан и яростен, что испугал бы, наверное, и самого дьявола. По крайней мере, когда она немного пришла в себя и багровая пелена перед ее глазами чуть развеялась, она обнаружила, что и мужчина, и женщина, заметно уже протрезвевшие, взирают на нее с затаенным ужасом.
— Нелюди! Убийцы! — закричала она, снова поднимая кочергу. — Вон из моего дома! Чтоб и духу вашего здесь не было!
Они убежали: Схватили какие-то свои вещи и бросились вниз. Элиза не последовала за ними — только краем уха слышала, как они открывали конюшню, как выводили оттуда свою лошадь. Бросив кочергу на пол, она пыталась привести девочку в чувство, не зная еще — жива та или нет… Голова девочки была страшно изуродована- особенно пострадало лицо, где подкожный жир вскипел, а кожа местами почернела и источала вокруг себя густой аромат пережаренного мяса…