А потом солнце погасло, сгустились тени, море было выпито до дна, вместо воды тоже стала тьма, и первый удар наргантинлэ, будто исполинский молот, обрушился на «Сильвию». Казалось, «Сильвия» закричала, как живая. Капитана подняло в воздух вместе с перилами, за которые он держался, однако к этому моменту Эльсэр Хадриго был уже мертв — удар наргантинлэ не оставил в его теле ни единой целой кости. Еще миг — и корабль парил в пустоте.
Тысячи рук наргантинлэ шарили по палубе, тысячи языков его пробовали на вкус все, что находили на судне. Корабль разваливался на части, от парусов оставались лишь лохмотья, а потом ветер уносил и их — в пустоту, к пределам кошмаров и снов, в ничто. От людей, которых находил ветер, тоже оставались одни лохмотья. Он убивал их походя — не за ними он сегодня охотился. Наконец, он собрал всех, кого искал — выцарапал из трюма, отлепил от досок и снастей, в которые они судорожно вцеплялись и перенес на палубу, к себе поближе. Запах боли привел его к ним — запах ее боли. С высоты изогнувшегося над кораблем смерча смотрел на них Меранфоль.
С высоты изогнувшегося над кораблем смерча смотрел на них Меранфоль. «Какие ничтожества, — думал он. — Букашки. И они осмелились повредить моей Лии?!»
Он не желал просто убивать их. Для каждого из тех, с кем он встречался, он изобретал особенную смерть — ставил декорации, расписывал роли и начинал представление, где был только один зритель — он сам. И эти четверо не должны были стать исключением. Поэтому сначала он заглянул в их сознание (двое из них при этом, Мануэль и Ольвер, обделались от страха: ощущение, когда Меранфоль заглядывал в них, было такое, будто их тела разорвали, разъединили грудные кости, разломили на части черепа и выставили их обнаженные души на распашку — а чьи-то пальцы, скользкие, неуловимые, сладострастно мяли их сердца, вгрызались в их самую сущность, перемалывая мозг и память — подобно рудокопу, ищущему в груде щебня крупицы золота), затем вернул им зрение и индивидуальность — на время. Он узнал все, что хотел. То, что они сделали с Лией, было запечатлено в их памяти, и он помнил, что Лии это очень не понравилось. Для него самого сношения людей или животных было чем-то абстрактным, всего лишь набором определенных движений, но…
— Сейчас, — сказал он им, трепещущим, едва не теряющим сознания от страха. — Ты и ты, — он указал, кто, — спустите штаны. А вы двое, — он обратился к оставшимся, к Родри и Ягнину, — сделаете с ними то, что вы сделали со слепой девушкой.
Они переглянулись и снова обратили взоры вверх, туда, откуда, как им казалось, доносился голос. Но в тот миг, когда они смотрели друг на друга, сколь многое можно было бы прочесть в их глазах! Да, все четверо боялись — но как различен был этот страх! Мануэль полагал, что это Кара Божья — все в строгом соответствии с идиотскими историями его придурошной тетушки, которая вдруг перестала казаться ему такой уж придурошной. Ольвером владел один животный страх. Телесные жидкости выливались из него, что называется, изо всех дыр — изо рта, распахнутого в бессмысленном нытье, капала слюна, штаны у него были мокрые насквозь, а моча образовала под ногами небольшую лужу. Из глаз текли слезы. Его фигура олицетворяла собой в этот миг само раскаянье — о, как он жалел о том, что прикоснулся к этой девчонке, как жалел о том, что связался с Ягнином и Родри! Он был готов молиться чему угодно, кому угодно — лишь бы его пощадили. Он больше никогда так не будет. Он будет самим ангелом, воплощенной добродетелью — только оставьте ему жизнь! И ему можно было бы даже поверить: его страх был настолько силен, что память о нем Ольвер сохранил бы на всю оставшуюся жизнь — он и в самом деле стал бы монахом, аскетом или кем-нибудь в этом роде; он, впрочем, был готов стать кем угодно, даже последним рабом на галере, лишь бы ушло прочь то, что явилось в тот день за их душами.
Родри тоже боялся и его страх тоже в большей степени был страхом животного, чем человека. Но все же это был совершенно другой страх. Это был страх, мешавшийся со злобой — если бы он мог, он бы дрался за свою жизнь, дрался с отчаяньем волка, загнанного в угол.
И лишь Ягнин пытался трезво оценить свои шансы выжить. Эта тварь с ними разговаривает? Значит, может быть, есть еще какие-то шансы остаться в живых?..
— То есть… эээ… — сказал он, снова посмотрев на своих товарищей.
— Приступайте, — промолвил ветер, которому надоело ждать.
Итак, двое заняли надлежащие позиции, а вторая пара приблизилась к ним сзади. Но даже появись сейчас перед Родри и Ягнином две прекраснейшие и соблазнительнейшие куртизанки, вряд ли бы они смогли доказать им свою мужественность.
Страх перебивал в них все другие чувства. Плоть отказывалась повиноваться им, хотя они прилагали к тому немалые усилия — бесполезно. Они готовы были едва ли не плакать от отчаянья. Им обоим казалось, что еще секунда промедления — и ветер обрушится на них, лишит единственного шанса на спасение. Который, как они полагали, у них все-таки был.
— Никак? — раздался насмешливый голос с высоты. — Ну ничего, я помогу вам.