А потом наступил день, когда банка опустела. Я ужасно расплакалась, а Адольф обнял меня, прижал к груди и тихо сказал:
— Наверное, сегодня мне дадут наконец деньги.
И точно — вечером он получил получку. Он пришел за мной в детский сад очень веселый, с большой плюшевой совой под мышкой. Я сразу бросила и подруг, и игрушки и побежала к Адольфу. Как обычно происходило в таких случаях, для меня весь мир перестал существовать, когда я его увидела.
Но странное дело! Когда Адольф был печален и беден, когда он ласково поглядывал на меня сквозь свои черные волосы, я видела, что и для него нет никого роднее, чем я, и испытывала ни с чем не сравнимую гордость. А теперь, когда его охватила радость, он вдруг показался мне чуть-чуть чужим. Самую малость, на крохотный миллиметрик. Но этот миллиметрик ранил меня в самое сердце.
Получив деньги, Адольф, как и все, кому выдали получку, стал больным.
Болезнь протекала недолго, но тяжело. Наша задача была — потратить все как можно быстрее. Быстрее, пока деньги не обесценились. А это происходило с каждым днем, и все ощутимее.
Адольф стал деловитым и отчужденным, он все время куда-то уходил, оставляя меня одну, а когда возвращался, то молчал и даже не открывал глаз, так он уставал. В конце концов Адольф раздобыл крупы и муки. На остаток получки мы купили кресло с высокой спинкой и маленький круглый коврик, похожий на водоворот. Иногда по ночам я запугивала саму себя и думала, что когда-нибудь этот водоворот втянет в себя Адольфа и я больше никогда его не увижу.
Я очень боялась потерять Адольфа. Ведь у меня больше никого не было.
* * *
Вообще-то, у каждого человека должны быть отец и мать, а не только отец. Теоретически (но только теоретически!) я знала, что мама у меня была. Она меня очень любила. Но об этом я знала только со слов Адольфа. Сама я ровным счетом ничего не помнила.
До четырех лет я вообще не понимала, что у человека должны быть не только отец, но и мама. Через год после того, как я начала посещать детский сад, я решила выяснить у Адольфа одну странную вещь, которая поразила меня еще в первые дни. Как-то недосуг было заговорить об этом, но тут я взяла и спросила:
— А почему за некоторыми детьми приходит не папа, а женщина? Разве женщинам дозволяется иметь детей?
Адольф густо покраснел — я даже испугалась — и открыл мне истину. Насчет матерей.
Я очень удивилась.
— Это так необходимо — иметь мать?
— В биологическом смысле — да, — туманно ответил Адольф.
Я сразу стала ненавидеть этот биологический смысл, поскольку заподозрила в нем нечто зловещее.
Но поскольку я была дочерью Адольфа, то отступать я сочла постыдным и потому продолжила вопросы:
— И что, у меня тоже была такая?
— Да, — сказал Адольф и заплакал.
Я перепугалась до смерти. Я никогда раньше не видела, чтобы взрослые плакали. Обычно плачут дети, но они даже не плачут, а кричат или ревут. А Адольф просто молча залился слезами.
Он стоял и плакал, а я стояла рядом, держась за его руку, смотрела на него и тряслась от ужаса. Потом он вытащил из кармана бумажный носовой платок, обтер лицо, сунул платок обратно в карман и сказал мне:
— Идем.
Я ковыляла за ним спотыкаясь, а он очень быстро тащил меня к трамвайной остановке.
В трамвае он сказал:
— Твоя мама умерла.
— Она не любила меня?
— Почему?
— Если бы она любила, она захотела бы не умереть.
— Она не хотела умирать, — задумчиво произнес Адольф. Он снова извлек свой платок, высморкался и тайком засунул платок под сиденье. — Она очень опасалась, что я не справлюсь. Считала меня беспомощным. Все повторяла: «Как же я оставлю на тебя Лизу». А потом все-таки умерла.
— Она была слабой? — спросила я.
— Нет, она была очень сильной… Слабым был я.
— Но ты очень сильный, — удивилась я. — Помнишь, как мы купили кресло? Ты нес его на голове.
Он сжал мне руку, как взрослой, и сказал:
— Давай больше никогда об этом не говорить.
И мы действительно больше никогда не говорили о маме. У меня был Адольф, и этого мне было вполне достаточно.
* * *
Да, именно в те годы Адольф был мне ближе, чем когда-либо. Я не смогла бы тогда это сформулировать — умение подбирать слова и облекать в них, как в одежду, разные смыслы, пришло ко мне позднее, — но даже и тогда я отдавала себе отчет в том, что рано или поздно Адольф станет мне чужим.
Нет, совсем чужим он, разумеется, никогда для меня не станет, — заподозрить подобное было бы кощунством! Но неизбежно он отойдет на второй план.
И первый шажок в этом расхождении наметился в тот самый день, когда наша чудесная банка с консервами опустела, а вечером Адольф пришел с деньгами. Счастливый. Утративший свою волшебную улыбку, которая наполняла теплом весь мир, всю вселенную и все обитаемые и необитаемые планеты.
Тот самый миллиметрик зазора между нами, о котором я говорила. С годами он будет расти, превратится в два миллиметрика, в три — пока вдруг я не обнаружу прореху в пару сантиметров и не попытаюсь просунуть в нее палец, сама в то не веря.
И это не он будет отходить от меня, это я сама начну от него отодвигаться. Вот что я поняла в те дни. И потому спиральный, похожий на водоворот коврик на полу возле кресла так меня пугал.