Лето незаметно перекатилось за свою середину. Казалось бы, еще только вчера триумфально цвела сирень, и вот уж все позабыто, и лишь пыльная полынь да лопухи на забытом пустыре распространяют вокруг свои одуряюще витальные запахи.
Я остановилась перед богатырским чертополохом.
— Он мощен почти до непристойного, — сказала я.
Эдуард хлопнул светлыми ресницами и ответил:
— Вы почти ребенок, Татьяна.
Я почувствовала, что краснею:
— Почему?
— Потому что только девочки на пороге первой любви видят повсюду непристойности и конфузятся от каждой мысли, связанной с этим.
— По-вашему, я — на пороге первой любви?
— Это очевидно, — отозвался он и тихо вздохнул, как будто завидовал.
Я подумала немного над его словами. Чертополох явно был на стороне Эдуарда.
— Наверное, вы правы, — признала я наконец и почувствовала себя более уверенно. — Первая любовь зачастую настигает тебя в самый неподходящий момент.
Он повернулся и посмотрел мне прямо в лицо.
— Но почему вы считаете именно этот момент неподходящим? Чем он отличается от других?
— Ничем… — Я опять растерялась и поняла, что отчаянно смущаюсь.
— Первой любви может не быть вообще, — продолжал он. — Я глубоко исследовал этот вопрос, можете не сомневаться.
Я не спросила: «Вы психолог или педагог?» Хотя при данных обстоятельствах такой вопрос, вероятно, был бы самым естественным из возможных. Потом я поняла, что это и есть симптом первой любви: не делать того, что было бы самым естественным из возможного.
— Значит, мне повезло? — уточнила я.
— Первая любовь мучительна и часто сопровождается болезненным бредом, — произнес он докторским тоном.
Я засмеялась. Я была счастлива.
Мимо нас прошла девушка с худыми кривоватыми ногами, торчащими из шортов. Она несла большой торт. Ее лицо было сосредоточенным и очень голодным. Вокруг водянисто-голубых глаз лежали темные тени.
— Хотите сладкого? — спросил меня Эдуард.
— Мороженого?
Мы вывернули карманы. Оказалось, что денег у нас обоих с собой совсем немного, но на мороженое хватило.
Он свой вафельный стаканчик кусал ровными квадратными зубами, а я свой лизала.
— У вас длинный язык, — сказал он.
— Я долго тренировалась, — ответила я. — Перелизала вагона два таких стаканчиков. У меня вообще было счастливое детство.
— Странно, и у меня тоже.
— Странно, и у меня тоже.
— Лично мне не нравятся люди, которые жалуются на здоровье, погоду и детство, — сказала я.
— Аналогично.
— И когда родную школу бранят — не люблю.
Он кивнул:
— И когда рассказывают, как угнетала учительница математики.
— И когда говорят, что все мужики козлы.
— Кстати, — сказал он, — а вам нравятся козлы? У них глаза как у кошек.
Я совершенно перестала следить за своими чувствами, не говоря уж о словах, и потому ответила правду — точнее, то, что было для меня правдой в те годы, когда я была девочкой и у меня еще оставалось время для таких бесцельных прогулок:
— Мне нравится, что у коз — то есть у женщин-козлов — тоже есть бороды. Это определенно сближает их с народом гномов.
Он шевельнул бровью. Брови у него широкие и светлые, выделяются на красноватой от загара коже.
— Я не успеваю угнаться за вашей мыслью, Татьяна, — признался он.
— Гномки тоже бородатые, — объяснила я.
— Вы убеждены?
— Однозначно. Полагаю, я их видела.
— Познакомьте как-нибудь меня с гномкой, — попросил он. — Меня весьма интересуют бороды. А из бородатых знакомых у меня только замначальника, один старый папин приятель да еще соседка с верхнего этажа, которая вечно бросает незатушенные окурки в форточку. Однажды такой окурок угодил в лысину проходившему под окном пешеходу, и тот захотел подать в суд на соседку, но когда увидел ее бороду, то испугался и обратился в позорное бегство.
Я посмеялась, а потом сказала:
— Вы все придумали.
— Так как же гномки? — настаивал он, пропустив мое замечание мимо ушей.
— У нас в институте благородных девиц обучалась одна.
— Подробнее! — потребовал он.
— Она умела открывать бутылки зубами, а когда глубоко задумывалась, начинала стучать головой о стену. Машинально.
— Здорово. Познакомите?
— Ни за что, — отрезала я. — Вы увлечетесь ею и бросите меня.
Он сжал мою ладонь чуть сильнее.
— Нет, Татьяна, это вы меня бросите.
Я удивилась. Я удивилась так сильно, что остановилась.
Рядом с нами оказалась одна из тех бесстрашных крохотных городских клумб, что держатся на земле исключительно собственным мужеством — тем самым зеленым мужеством, которое совсем недавно так смутило меня в чертополохе. Между плешью асфальта и чумазым сборищем сорняков были вбиты в землю пять колышков и натянута нитка. А в этом эфемерном загончике росли чахленькие, как диккенсовские девочки, цветы на тонких стебельках.
— Почему это я брошу вас, Эдуард? И… — спохватилась я вдруг, — разве у нас такие отношения, чтобы кто-то кого-то бросал?
Я поняла, что жгуче, просто по-перечному краснею.
Он сказал просто:
— Женщины всегда меня бросают. Никто не остается навсегда рядом со своей первой любовью. Первая любовь на то и первая, что она эфемерна. Она призвана пробудить чувства, но не в силах удержать их.
— А вы всегда становитесь чьей-то первой любовью?
Он поцеловал меня в лоб.