И уж конечно, Васильевский подготовил для меня ловушку в виде капканового сада, и я попалась в нее и даже не заметила, как и когда.
Для начала я беспечно вошла в приятный тенистый садик. Меня привлекли гипсовые урны, которые выглядели так, словно помнили еще пионерку с веслом и других.
В городе до сих пор такие встречаются, правда все реже и реже.
Прогулявшись минут пять, я наконец сообразила, что совершенно не представляю себе, где искать выход. Более того, я вообще никак не могла сообразить, куда попала.
Здесь было безлюдно. Для Васильевского — неудивительно: тут встречаются необитаемые места.
Но все же мне стало тревожно. Дорожка, по которой я шла, внезапно сделалась сырой, как будто я очутилась посреди болота в густом лесу. Еще одна странность, потому что, хорошенько оглядевшись по сторонам, можно было увидеть и решетку, и совершенно нормальную улицу за ней.
И вдруг мне в нос ударил отвратительный запах больничной еды, и тотчас я поняла, куда угодила: это больница «Скорой помощи», «Ленинка», куда привозят людей «с улицы» — пострадавших в несчастных случаях и бомжей.
Я заметалась в поисках выхода, и тут-то до меня дошло, что выхода нет. Рассудком я понимала: где-то здесь должна, просто обязана быть маленькая калитка, через которую люди вполне официально покидают больницу. Наверняка имеется и подъезд для машин «скорой».
Но их не было. Я очутилась в ловушке.
Положившись на судьбу, я покорно зашагала по сырой дорожке. Скоро болото, сочившееся из кикиморных топей глубоко под землей, закончилось. Я оказалась на лужайке. Вход на нее обрамляли две гипсовые урны, одна из которых содержала в себе клумбу, заросшую сорняками, а другая была забита окурками и банками из-под пива.
На лужайке стояли две скамейки, и на них сидели больные в безобразных халатах.
Я хотела спросить их, где выход, но они глядели на меня с первобытной жадностью, как моряки, которые несколько месяцев не видели женщины, и потому я поскорее миновала их.
Краем глаза я видела, что один все-таки встал и потащился за мной. У него было перебинтовано лицо, а глаза поблескивали тревожно и ненасытно.
Я остановилась и резко повернулась к нему.
— Что вам угодно?
Он замычал. Говорить он не мог из-за повязки.
— Послушайте, — сказала я, — я всего-навсего заблудилась. Это ведь учреждение? Я ищу приемный покой.
(Я сообразила, что из приемного покоя наверняка ведет какой-нибудь выход.)
Вместо ответа он взял меня за руку, и тут, по прикосновению, я его наконец узнала.
— Боже мой! — сказала я. — Эдуард! Что с вами случилось? Где ваше лицо?
Он глухо заухал — засмеялся под повязкой — и провел пальцами по моей щеке.
Я поняла, что гляжу на него во все глаза и глупо улыбаюсь. Более чем неуместно, учитывая место и обстоятельства нашей с ним встречи. Но зато теперь, когда мы получили подтверждение, такое ясное, такое прямое, я больше не сомневалась в своей удаче.
Я нашла.
Я дождалась.
Как я теперь жалела времени, потраченного на «интересных мужчин»! Все это время я могла израсходовать на себя, на то, чтобы стать лучше, красивее, умнее. Вместо того чтобы переживать из-за их выставок и поэтических сборников, отвергнутых пятью издательствами, я могла бы путешествовать, читать хорошие книги, фотографировать кошек на улицах.
Ничего, сказала я себе, теперь-то я наверстаю упущенное.
— Эдуард, — сказала я, — как вы относитесь к фотографированию кошек на улицах?
Он сел на корточки и написал на земле спичкой: «Я счастлив».
— Что у вас с лицом? — спросила я, хотя меня это абсолютно не интересовало. Он был жив и со мной, остальное не представляло никакой важности. Но спросить все-таки следовало.
«Сломал челюсть».
— А я тут заблудилась, — похвасталась я. Теперь, когда формальности с сочувствием были улажены, можно было полностью отдаться счастью, что я и сделала, совершенно бессовестно. — Представляете? Коренная петербурженка! И все-таки в городе есть такие места, где я обязательно заблуждаюсь.
«Точно».
— Я приехала на распродажу, — сказала я.
Мы сидели на корточках, покачиваясь и то и дело слегка стукаясь лбами. Он писал спичкой, стирал ладонью и снова писал, а я говорила все, что только приходило на ум.
— Зачем мне эта распродажа? Меня пригласила подруга. Знаете, этот американский образ жизни: шопинг. Пройтись по магазинам, купить одну-две вещицы, обогатиться впечатлениями от вещей. У них музеев мало, наверное, вот и таскаются по магазинам. Но вещи все-таки бывают очень красивые! И совершенно убивает то, что их можно купить. Мне иногда ужасно хочется. Это вещизм и мещанство.
«Что вы купили?»
Я показала лягушку. Он так властно протянул за ней руку, что я безропотно отдала свой трофей.
— Могу вам подарить.
Он покачал головой и вернул ее мне.
Я поняла вдруг, что он имел в виду. Поняла так отчетливо, как будто он произнес это вслух. Если мы с Эдуардом начнем жить вместе, то не важно, кому из двоих принадлежит лягушка. Она будет принадлежать нам обоим. В этом главное отличие взрослых от детей. Дети всегда вынуждены делить имущество, потому что ни при каких обстоятельствах они не смогут жить вместе. Для взрослых в этом отношении открыто куда больше возможностей.