На миг я застыла с ножом в одной руке и сарделькой — в другой.
Странная мысль взорвала мой мозг — у меня даже в глазах потемнело.
Нет, я и раньше знала о том, что Гитлер развязал войну в Европе, что Гитлер был разгромлен и что он считается воплощением зла. Но мне до сих пор почему-то казалось, что он имеет полное право появиться в Германии, которую так любил.
И лишь сейчас до меня окончательно, с болезненной пронзительностью дошло: никогда мой отец не ступит на землю Германии. Никогда — до тех пор, пока он сохраняет облик Адольфа. Или Маленького Бродяжки. Он должен превратиться в обыкновенного человека.
Отец вошел в кухню и сказал:
— Сейчас звонил Берия. Приглашал на кладбище. Завтра — годовщина Дмитрия Ивановича.
Хочет собрать «старую гвардию», посидеть, вспомнить. Поедем?
— Какого Дмитрия Ивановича? — переспросила я, все еще во власти посетившего меня откровения. — Какая годовщина?
— Ленина, — объяснил отец.
— Ленина же звали Владимир Ильич, — машинально сказала я.
— Это настоящего Ленина. А нашего, из шоу, — Дмитрий Иванович.
Я знала по имени-отчеству новых участников годуновского шоу. А тех, с кем познакомилась еще в бытность свою ребенком, так и называла: Берия, Ленин.
— Дедушка Дмитрий, — пробормотала я. — Ну конечно… — И посмотрела на отца, прямо ему в глаза: — Конечно поедем.
* * *
На кладбище было скучно. Мы нашли чей-то столик неподалеку от нужной нам могилы, накрыли его клеенкой, расставили выпивку и закуски. На могилу с плоским белым, уже запачканным камнем водрузили стакан с водкой, совсем как в тот Новый год, когда мы прощались с нашим Лениным.
Дмитрий Иванович смотрел с фотографии, неотличимо похожий на Владимира Ильича. Могила выглядела не слишком ухоженной: видимо, навещали ее нечасто. Годунов по-хозяйски оглядел камень, пробурчал, что неплохо бы заново покрасить оградку и высадить анютины глазки какие-нибудь. Очевидно, взял на заметку. Я вспомнила, что он, кажется, руководил похоронами, а немногочисленные родственники преставившегося вяло благодарили его, пожимая руку.
У шаткого столика собрались Берия, Каракоров, Гитлер, Брежнев и Годунов. Всем налили — мне и отцу «чисто символически», — и мы помянули Дмитрия Ивановича. Лицо на фотографии как будто смягчилось и утратило значительную часть сходства с Лениным. Оно обрело собственную индивидуальность, никак не связанную с вождем мирового пролетариата.
Годунов сказал задумчиво:
— Передовик производства. Замначальника цеха, представляете? У него и награды имелись за ударный труд. Завод, впрочем, отказался хоронить и даже с оркестром не помог.
Потом выпили еще, и вдруг Каракоров сделался совершенно пьян. Он начал говорить, захлебываясь, о трудной участи артиста, о служении искусству, о своей диссертации касательно площадного театрального искусства в Средние века, потом принялся с завываниями читать из Вийона — про повешенных. Каракоров был страшно патетичен.
— Пусть нас гонят, господа! что ж! выпьем же за нас, господа! выпьем за нас! потому что те, кто нас гонит, — они же ничтожества, господа! Участь артиста, господа, страшна, одинока, господа! Но как же нам повезло, — он медленно обвел всех бешеными кошачьими глазами Петра Первого, — как нам повезло, что в этом зверином мире мы с вами, господа, встретили друг друга. Готовые поделиться последним теплом, последним куском хлеба, мы бредем сквозь равнодушную толпу, избранные, одинокие, непонятые, навстречу неизбежной смерти!
Прочие слушали, раскрасневшись, и Брежнев даже едва не расплакался.
Адольф расцеловался со всеми и сказал:
— Нам пора.
Годунов по-бабьи спохватился и начал хлопотать.
— Возьми хоть с собой. Да знаю я, что Гитлер не пьет, но ты-то не Гитлер, ты — русский человек, Степаныч! Помяни дома, если с нами брезгуешь.
— Я не брезгую, — сказал отец.
Годунов всучил ему «малька» и любовно полуобнял.
— Ну, спасибо, что пришел, Степаныч.
Мы двинулись между могилами к выходу с кладбища. Отец хмурился.
На одной из могил мы увидели двух кладбищенских рабочих. Они трудились над оградкой — вкапывали ее и подравнивали. Рядом стояло несколько ведер с ярко-желтым песком — для посыпания дорожек.
Отец подошел к ним.
— Ребята, — сказал он, — мне тут водку презентовали, а я допить не могу, честно говоря. Возьмите, а? Если вам надо.
Рабочие подняли на него взгляд. Один молча покачал головой, а второй сказал:
— Не.
— Нормальная водка, не паленая, из хорошего магазина, — зачем-то настаивал отец.
— Не, мы не пьем, — объяснил второй рабочий.
Мы пошли с отцом дальше.
— Могильщики не пьют. Могильщики отказываются от халявной водки, — сказал Адольф. — Это похоже на конец света.
* * *
Я поступила на курсы парикмахеров. Ножницы, понимаете? Нигде и никогда я не видела таких острых ножниц. Они резали бумагу так, словно ее не было вовсе. Впрочем, резать бумагу настрого запрещалось, но я испытывала какое-то сладострастное влечение к этим опытам и иногда нарушала запрет.
Инструментов было немного. Мы изучали самые простые стрижки вроде «канадки». В конце первого семестра нам доверили работу в экспериментальном салоне.
Этот салон был устроен по принципу лаборатории, где добровольцы испытывали на себе новые лекарственные препараты. Про такое снимают интересные фильмы ужасов.