«Проклятье, я должен был догадаться об этом раньше», — подумал Петр с досадой на самого себя. Он никогда не читал «Медного всадника», ему было не до того.
Во время одной из прогулок Петр внезапно уловил давно забытый запах, острый, возбуждающий. Наконец-то он понял, что это был за запах: так пахнет кожа дорогих ботинок.
Слово «Антигона» приближалось, в этом не оставалось никаких сомнений.
Петр остановился и начал ждать.
Он был терпелив и мог ждать часами — как прежде ждал годами.
Теперь Антигона предстала перед ним в образе женщины, но все равно она оставалась словом: для реальной женщины она была слишком условна с этими ее длинными черными прядями, каждая из которых заканчивалась серебряной папильоткой, с раскосыми черными глазами и раздутыми, словно в сладострастном порыве, ноздрями.
Она размеренно шагала по мостовой. Их встреча произошла в одном из тех чумазых питерских переулков, что совершенно неожиданно отходят от какой-нибудь улицы-красавицы и ползут на задах, открываясь подворотнями на безликие желтоглазые флигели. Забытый мусор был единственным пестрым пятном в каменной подворотне.
Антигона была одета в растрескавшееся клеенчатое пальто, как будто вытащенное из мусорного бачка, а на ее босых ногах, словно святотатство, хлопали гигантские мужские ботинки без шнурков.
Все то время, пока она приближалась к нему, Петр слышал отдаленный, уставший звон колокола и все более отчетливо сознавал, что перед ним — Антигона.
Она шла очень медленно, позволяя ему в полной мере насладиться старым сном. И когда их разделяло всего десять шагов, она вдруг остановилась и чрезмерно длинным языком слизнула слезы, выступившие в уголках ее глаз.
А потом она сказала:
— Петр Лавочкин — ты, и это не ошибка.
Он молча кивнул. От волнения у него перехватило горло.
В здешнем мире слово «Антигона» все-таки превратилось в женщину, которая держалась так неуверенно, так неловко, что в груди щемило и жгло глаза.
Она как будто стояла на веревке, натянутой в метре над землей, и размышляла о том, как бы не свалиться на потеху толпе, как бы не сверкнуть в падении панталонами и не потерять с ног ботинки.
Петр молчал, чтобы не смущать ее еще больше.
Она взяла одну свою прядку и сунула папильотку в рот. Ее крупные желтоватые зубы с хрустом разгрызли серебряную вещицу. Антигона выплюнула кусочки себе под ноги, но прядка осталась у нее во рту, красиво оттеняя смуглую щеку.
Потом Антигона сказала:
— Ты имеешь возможность видеть ту женщину, мать.
Она протянула руку, как будто просила о помощи, и Петр схватил ее. До самого последнего мгновения, пока их руки не соприкоснулись, Петр не знал, каким будет это прикосновение, нежным или крепким. Но когда он дотронулся до Антигоны, то понял: эту женщину нужно держать изо всех сил, иначе она захочет вырваться.
И вцепился в ее ладонь изо всех сил, даже помогая себе ногтями.
Она зашаркала по переулку и нырнула вместе с ним в подворотню.
Лифты ползали по желтым стенам дома.
С натугой они карабкались все выше, к невозможному небу над двором-колодцем, к недостижимой цели. Они были похожи на паразитов, внедрившихся под кожу и двигающихся вдоль позвоночного хребта, как в фильме ужасов.
Петр впервые ездил в таком лифте. Он понял вдруг, что слишком мало успел за свою жизнь, чтобы позволить ей закончиться в общежитии.
— Здесь.
Они очутились перед крашеной дверью без номера.
Антигона позвонила, потом постучала, и дверь тихо раскрылась, и в полумраке проступила бледная женщина в стареньком халате. У женщины не было возраста. Она как будто находилась за пределами собственной судьбы. Петр восхитился, потому что это было хитро придумано — жить потихоньку, предоставив судьбе возможность самой вершить свой жестокий и страшный суд!
Не обращая внимания на вопрошающие глаза женщины, Антигона повернулась к Петру и сказала:
— Вот эта — мать, Петр Лавочкин. Ты получаешь возможность глядеть.
Петр оглянулся на Антигону, но она уже входила в лифт, готовая растаять в нереальной вселенной «колодца», а между тем женщина шагнула к двери с явным намерением изгнать Петра и не допустить его в свое обиталище.
Поэтому Петр быстро шагнул вперед и схватил женщину за локти. К этой женщине следовало прикасаться нежно и бережно, ее кости ощущались как нечто чрезвычайно хрупкое.
— Хотите чаю? — слабым голосом произнесла она.
Она заварила для него на кухне слабенький чаек. На поверхности чашки плавали чаинки. Они были такими жалкими, что у Петра пропало всякое желание задавать этой женщине какие-либо вопросы.
Она заговорила сама:
— Я сразу узнала тебя. Ты и был таким — грязнокожим. Я ни у кого не видела такого ужасного оттенка кожи. Прости.
Петр покачал головой. Он вовсе не считал свою внешность ужасной и в словах матери не видел ничего обидного. К тому же некоторые девчонки уже находили его весьма интересным. «В тебе есть опасность и тайна, — сказала ему одна из его подруг. — Если бы у тебя была еще своя жилплощадь, то я бы даже не задумывалась».
Поскольку Петр молчал — а молчал он потому, что думал о множестве разных вещей, и все они разом захватывали его воображение, — женщина торопливо продолжила: