— Конечно, в этом имеется определенная ирония, — добавил он как-то, обсуждая со мной эту тему, — сперва Чаплин изображает Гитлера, а потом, спустя почти полвека, Гитлер пытается заработать на жизнь, изображая Чаплина… Но почему бы не попытаться?
Я подумала об этом и сказала моему странному ухажеру:
— У моего отца творческий кризис. Ему сейчас не до гостей.
— Нет, я с предложением, — сказал он. — Ты не думай, Лиза, я ведь правда по делу.
— Хорошо, — сказала я.
Мы вместе поднялись в квартиру. Отец открыл мне и отпрянул, увидев за моей спиной незнакомого парня.
— Это Костя Лагутин из девятого, — быстро объяснила я. Отец очень боялся налоговой полиции, хотя с нашими теперешними доходами ему следовало скорее бояться тетенек из Ленэнерго, которые вечно грозились отключить у нас свет за долги. — Он хотел тебе сказать что-то важное.
— А, — безразличным тоном произнес отец, — ну пусть заходит.
На нем были мешковатые штаны, купленные на раскладушке, и разношенные ботинки на несколько размеров больше, чем требовалось. Отец пытался репетировать Маленького Бродяжку.
Костя Лагутин вошел в квартиру, вскинул руку и прокричал:
— Хайль Гитлер!
Отец привычно отмахнул в ответ:
— Зиг хайль!
Лагутин страшно покраснел, надвинулся на него и проговорил немеющим, деревянным голосом:
— Сергей Степанович!.
. Уважаемый… Многоуважаемый Сергей Степанович! Я здесь по поручению… товарищей. Мне поручено предложить вам возглавить нацистскую партию России.
* * *
Отец очень побледнел и долго молчал, разглядывая Костину прыщавую физиономию, исполненную прямо-таки религиозной серьезности. Потом мой отец сказал:
— Ступайте. Я подумаю.
Абсолютно ровным, спокойным тоном.
Я даже решила, что ничего особенного не произошло.
Костя щелкнул наростами, что украшали подметки его кроссовок, повернулся и вышел из квартиры.
Адольф сказал мне:
— Больше никогда не приводи с собой никого, Lise. И постарайся, чтобы с тобой не заговаривали посторонние. Сразу уходи, поняла?
Я кивнула и пошла мыть руки после улицы. А Адольф посидел немного в кресле возле телефона и затем набрал номер Годунова.
Годунов был решительно против того, чтобы Адольф изображал Маленького Бродяжку. Отец настаивал и уверял, что у него неплохо получается.
— Чаплина народ знает еще хуже, чем Гитлера, — возражал Годунов. — Так что, Степаныч, сиди на жопе ровно.
В очередной раз услыхав мнение Годунова, отец положил трубку и побаюкал телефон на коленях, как кошку. Потом крикнул:
— Lise, разогрей щи! Не ешь холодные!
Он знал, что я ленюсь и предпочитаю хлебнуть пару ложек прямо из кастрюли. По мнению Адольфа, человек просто обязан съедать в день немного жидкого и немного горячего.
— Тебя послушать, так идеальным блюдом является детсадовская манная каша, — сказала я.
Отец вдруг обнял меня и сильно прижал к себе.
— Моя маленькая, — прошептал он.
И тогда я вдруг с острой, болезненной отчетливостью поняла, что выросла.
* * *
Отца арестовали через неделю после визита Кости Лагутина. Я не пошла на его выступление, потому что назавтра у меня была контрольная по физике. Адольф считал, что я должна как следует подготовиться. «Конечно, школьные оценки ничего не значат, — добавил он, — но все-таки неприятно: дочь Адольфа — и вдруг двоечница».
В одиннадцать вечера, когда я уже собиралась ложиться спать, вдруг позвонил Годунов.
— Слышь, Адольфовна, — сказал он странным голосом (я у него такого никогда не слышала), — батьку твоего замели.
Я ни слова не поняла. И Адольфовной он меня никогда еще не называл, так что я в первую секунду даже не сообразила, что он ко мне обращается. И отец мой даже в самых нелепых фантазиях никогда не звучал как «батька».
— Кто это говорит? — спросила я строго, памятуя отцовский наказ не вступать в беседы с неизвестными.
— Годунов. Ты что, не узнаешь? Спишь? Не прикидывайся, Лизавета, беда.
— Что?
— Арестовали, — сказал Годунов. — Родственников надо. У него есть совершеннолетние родственники?
— Не знаю, — сказала я. — У него родня вся в Саратове. А мамины — здесь, питерские, но мы с ними не общаемся.
— Мамины не подходят, — озабоченно сказал Годунов. — Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.
Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать.
— Мамины не подходят, — озабоченно сказал Годунов. — Сиди дома, я заеду за тобой. Будем отмазывать.
Я оделась в джинсы и свитер и стала ждать. Годунов свалился на меня минут через пять. Было впечатление, что он перенесся по воздуху волшебным образом.
Мы ехали по ночному городу так стремительно, словно неслись в Золушкиной карете на бал к принцу во дворец. В окнах сверкали Нева и Зимний, шпили и купола.
Годунов молчал, думая, очевидно, о том же, о чем и я, потому что потом он произнес:
— Красиво подсветку сделали. При Брежневе тускленько так, желтоватенько было, а теперь — просто диснеевский мультик, а не город.
Я спросила:
— Что случилось?
Годунов свернул в какую-то улицу, темную и совсем не такую праздничную, как проспект, по которому мы только что ехали. Мы как будто из одного города перенеслись в другой, где Золушкин бал решительно отменялся.
— В общем, закончилось все общей дракой, и есть пострадавшие, — сказал Годунов. — В начале девяностых это еще сошло бы за мировоззрение, но сейчас — уже нет. Хулиганство. Приехали.