Ничего удивительного, что именно на Невском, возле Гостиного, и околачивалось безобразное шоу двойников. Ряженые, имитирующие самых отвратительных людей в истории человечества, шлялись по священным мостовым и цеплялись к прохожим, предлагая сфотографироваться вместе на память. За деньги, конечно.
Соглашались в основном иностранцы. Они глядели на ряженых с веселым презрением и совали им мятые долларовые бумажки. Ряженые, когда их не видели клиенты, поливали тех холодным взором, полным ответного презрения к сытым дурачкам. Вишь, приехали покобениться в глупой России!
Эти ледяные взгляды были мимолетны и тотчас сменялись гримасами и улыбками.
И вот как-то раз на Невском подрались два Гитлера. Очевидно, оба претендовали на один и тот же заработок, но по законам бизнеса Гитлер на Невском мог существовать только в единственном экземпляре. И вот соперники вцепились друг другу в пиджаки, принялись дергать на конкуренте косую потную челку и ругаться, кривя лица уже не понарошку, а взаправду.
Порознь каждый из них действительно походил на Гитлера. Но когда они оказались вместе, то выяснилось, что они совершенно не похожи друг на друга.
Вот тогда я и понял, что все люди — абсолютно разные. И даже сходство с одним и тем же человеком вовсе не означает их сходства друг с другом.
Разными были все мои женщины. Каждую из них я любил той мерой любви и собственной личности, какую только моя партнерша в состоянии была воспринять. Меня никогда не обманывала их принадлежность к одному и тому же типажу или повторяемость их черт. После того случая с шоу двойников я твердо усвоил: одинаковых людей не бывает. Это иллюзия.
Моя первая подруга была крупной девушкой старше меня на шесть лет и выше на одиннадцать сантиметров. Я отчетливо видел свое отражение в ее широко раскрытых черных глазах с расширенными зрачками: тощий белобрысый юнец с не до конца оформившейся фигурой — слишком узкие плечи, слишком костлявые нескладные ноги.
Я отчетливо видел свое отражение в ее широко раскрытых черных глазах с расширенными зрачками: тощий белобрысый юнец с не до конца оформившейся фигурой — слишком узкие плечи, слишком костлявые нескладные ноги. Но я нравился ей, и это я тоже видел.
Мы почти не разговаривали. При встречах мы долго целовались, потом она брала меня за руку и уводила к себе. Она снимала маленькую комнату в квартире, где обитало столько жильцов, и постоянных, и временных, что невозможно подчас было разобраться, кто здесь угнездился надолго, а кто эфемерен и забрел случайно.
Там она стягивала с себя свитер, неизменно застревавший на груди. Грудь подпрыгивала и освобождалась, и от этого у меня темнело в глазах. Я никогда не мог потом вспомнить, как раздевался.
Мы бесконечно долго валялись в ее кровати. И опять молчали. Иногда она засыпала, и тогда я слушал ее легкое посапывание, но потом она вдруг распахивала свои глазищи и начинала хохотать.
У моей первой подруги были ямочки на локтях, но почему-то, глядя на эти ямочки, невозможно было представить себе, как она замешивает тесто или стирает. Хотя точно такие же ямочки у другой женщины как раз вызывали у меня мысли о доме, о хозяйстве, о пирогах.
Говорю же, все женщины разные.
Мы расстались, когда она нашла работу в пригороде и сменила квартиру. Мы оба отдавали себе отчет в том, что наш роман мог продолжаться лишь при соблюдении всех исходных условий: перенаселенной квартиры в центре города, нашего общего молчания, ее смеха и отсутствия всяких связей с внешним миром. Для внешнего мира «нас» не существовало. Когда мы расставались, каждый жил собственной жизнью, скрытой от партнера.
В ту последнюю ночь мы все время плакали. Потом она уехала.
Конечно, пару раз я приезжал к ней в пригород, и мы шли в постель, но все обстояло теперь иначе. Она пыталась рассказывать о своей работе. В квартире было непривычно тихо: ни грома сковородок, ни супружеского скандала за стеной, ни визга детей, проезжавших на велосипедике по огромному коммунальному коридору.
Мы сами понимали, что наша связь истаяла. В последний раз я уже не отражался в ее глазах.
И я ушел насовсем.
Вторая подруга сказала мне, что родимое пятно в форме поцелуя делает меня неотразимым.
Она училась на психолога. Я проходил мимо дверей ее факультета, где она курила вместе с подружками.
Я терпеть не могу, когда женщина стоит, обхватив одной рукой себя поперек талии, а другую, с дымящейся сигареткой, отрешенно свесив и глядя при этом вдаль с таким видом, словно она решает, двинуть кавалерию на правый фланг или переместить артиллерию на левый.
В тот раз возле факультета стояли сразу четыре таких, и все глядели в разные стороны. А пятая просто торопливо курила, потому что явно спешила вернуться в аудиторию.
Вот она мне и понравилась, и я решил с ней познакомиться. Для начала я наступил ей на ногу. Она отдернула ногу, как будто я был змеей, а потом, бросив сигарету в лужу, принялась оттирать чулок бумажным носовым платком. (На самом деле на ней, конечно, были колготки, но русский язык, до сих пор хранящий память о красно-сверкающих гусарах — талия-рюмочка, все еще не в состоянии изречь «один колготок».)