Уже позднее станет известно, что разбился вертолет метеорологов и что он, по счастью, упал на пустыре, так что пострадали только несколько домов, где от взрыва вылетели стекла. Ну и погибли две журналистки и один пилот.
Я же не отрываясь смотрел в воду залива.
Там медленно копошилось огромное существо. Гигантская голова то приподнималась над поверхностью черной воды и взирала на нас большими глазами, полными разумной тоски и с трудом сдерживаемой ярости, то вдруг проваливалась в бездну. Обыкновенно залив здесь очень мелкий, но это имеет отношение лишь к Петербургу-один; в Петербурге-два сразу за «Прибалтийской» разверзается бездна, полная соленой воды.
Чудовище пропадало и выныривало, повторяя это снова и снова, и с каждым разом амплитуда его колебаний становилась все больше, так что волны вздымались все выше и выше, и ярость погребенного в океанской пучине монстра передавалась водам. Затем оно начало выбрасывать вперед свои щупальца. Неимоверной длины и чудовищно мощные, они хлестали улицы и заливали их потоками воды. Десятки живых плетей, снабженных присосками, били по мостовым, а горы влаги обрушивались на дома и деревья. Рушились столбы с электрическими проводами, везде пробегали синеватые змеи выпущенного на волю тока. Птицы погибали, и крысы, и кошки, и бродячие собаки, но следующий поток воды смывал их в океан, где они исчезали бесследно.
Ярость монстра была ужасна. Он избивал ненавистный ему город снова и снова, тщетно пытаясь сбросить его с лица земли. Пронзительный свист на грани слышимости — во всяком случае, для человеческого уха — оглушал, заставлял все тело вибрировать и содрогаться.
Так продолжалось до бесконечности… И вдруг все стихло.
Тишина охватила нас мягким одеялом. Я не сразу смог осознать ее и принять и понял, что все кончено, лишь по тому, что мой спутник весь обмяк и опустился на колени. Я сполз с его головы и устроился рядом. Мы просидели в неподвижности еще очень долго, просто радуясь тому, что опасность миновала, монстр затих, и рядом, поблизости, находится, по крайней мере, одно живое и разумное существо.
Кажется, я задремал. Когда я открыл глаза, то обнаружил себя в одиночестве. Я сидел на ступенях какого-то магазина, среди осколков витрины. Вода заливала асфальт, несколько деревьев в сквере были повалены. Девушка-продавщица со злым личиком перевязывала пораненную ладонь платком.
Я вошел в магазин, оставляя за собой мокрые следы.
— Мне нужно позвонить домой, — сказал я, обращаясь в пустоту. — Пожалуйста, позвольте мне воспользоваться телефоном.
Исчезновение поцелуя
Она:
Он сидит на табурете-насесте практически рядом со мной — собственно, разделяет нас всего один никем не занятый насест, — поглядывает на меня искоса и говорит:
— Случалось ли вам когда-либо замечать, как изысканны бывают резиновые перчатки, оставленные без пригляду? В надетом состоянии они почему-то упорно превращают ваши руки в какие-то грабарки. Но стоит снять их, выйти из ванной и погасить там свет… Всё! В перчатках пробуждается тайная жизнь.
Но стоит снять их, выйти из ванной и погасить там свет… Всё! В перчатках пробуждается тайная жизнь. И когда в следующий раз вы входите в ванную и видите их там на краю раковины, то поневоле отмечаете, в какой элегантной позе они застыли. Если, конечно, — добавляет он, подумав, — допустимо слово «поза» в отношении перчаток, которые представляют слепки не с человеческого тела в его целокупности, но с фрагмента. Положим, выразительнейшего, но все-таки фрагмента.
— Допустимо, — сказала я. Он меня заинтересовал, заговорив о том, что я и прежде считала для себя любопытным.
Он вздохнул с явным облегчением и продолжил:
— У перчаток всегда безупречный вкус. Даже у резиновых. Они не позволят себе вульгарного оттопы?ривания… оттопырйния? — Он опять посмотрел на меня вопросительно.
— В оттопырйнии есть что-то нетопыриное, — ответила я. — Пусть будет лучше оттопы?ривание.
Он кивнул, соглашаясь, и воскликнул:
— Как с вами легко! Ну так вот, ни одна перчатка в здравом уме и не принуждаемая к тому владельцем не допустит жеманного оттопы?ривания мизинца, пригодного лишь для совращения прыщавых телеграфистов, но явно недостойного воспитанной дамы.
Он посмотрел на свою руку, в которой держал бумажный стаканчик с кока-колой. Мизинец его с длинным ровным ногтем плотно прилегал к стаканчику.
Он интригующе подвигал пальцем.
— Видите? Даже когда перчатки не напоминают мне об этом, я все равно не расслабляюсь.
— Растопыренные пальцы плохо лезут в перчатки, — согласилась я.
Он поймал губами трубочку, болтавшуюся в стаканчике, и не без колебаний присосался к коле.
— А вы любите фастфуд? — спросил он меня.
Я кивнула.
— Но ведь это вредно? — настаивал он. У него, несомненно, имелась какая-то цель, но я ничего не имела против.
— Вы же любите фастфуд, — возразила я. — Хоть это и вредно. Что скажете?
— У меня безупречный вкус, — произнес он, вздыхая. — Я ценю чистоту стиля. Гамбургер — это само воплощение чистоты стиля.
— В таком случае, вам должна нравиться тяжелая рок-музыка.
— Тяжелый рок, — поправил он. — Музыка здесь ни при чем… Нет, там слишком много примесей. Удручает.