— Тебе-то зачем? — спросил он рассеянно.
— Так.
— Артель одна делает. Старушечья. Монашки бывшие или что, — сказал Годунов. — Тебе-то зачем?
— Для кукол перина, — объяснила я.
— Вот сама и сделай.
Как ему объяснить, что такого хорошенького ситчика, таких кружавчиков я сама не найду и уж тем более ни в жизнь не сделаю таких миленьких рюшей!
Я еще спросила у Адольфа:
— Ленин перед смертью назвал меня «глупой женщиной» — это как, было пророчество?
Адольф как раз жарил особенное блюдо на ужин, когда я завела разговор о преставившемся. Блюдо это состояло из всего, что только нашлось в холодильнике: обрезки мяса с супной кости, немного колбасы, помидорина, горстка сваренной вермишели, а сверху вся «адская смесь» заливалась яйцом. Это было коронное блюдо Адольфа. Кухню заволакивало чадом, и сразу становилось ясно, что отец дома, что у нас все хорошо и мы сейчас вместе будем ужинать. Я до сих пор люблю, когда в кухне немного надымлено. Мне от этого уютно.
Адольф разбил яйцо и осведомился:
— Почему пророчество?
— Ну, умирающим открыто будущее, вообще все открыто, — объяснила я. — Поэтому они изрекают пророчества.
— Ленин не знал, что он умирает.
— Но Господь это знал и мог вложить в уста Ленина…
— Не все, что изрекают уста, вкладывает в них Господь, — строго сказал Адольф. — Попробуй найти ответ в твоей «круговой Библии». Там наверняка что-нибудь есть.
— Там никогда прямо не отвечается, — уныло протянула я.
— Ты — не глупая женщина, — сказал Адольф и поцеловал меня в макушку. — Ты умненькая девочка.
* * *
Другого Ленина Годунов так и не взял. Вместо этого он отыскал где-то Брежнева. Арсений Алексеевич — так его звали — обладал точной копией знаменитых бровей генсека — огромными, жирными гусеницами. Создавалось впечатление, что брови свои он нарочно кормит мясом и смазывает салом.
Вместо этого он отыскал где-то Брежнева. Арсений Алексеевич — так его звали — обладал точной копией знаменитых бровей генсека — огромными, жирными гусеницами. Создавалось впечатление, что брови свои он нарочно кормит мясом и смазывает салом.
В остальном сходство Арсения Алексеевича с Брежневым было довольно сомнительное, но народу полного и не требовалось, как уверял Годунов. Арсений Алексеевич должен был жевать слова и изображать маразматика.
На «прогонах» — а перед каждым выступлением Годунов всегда немного репетировал, чтобы импровизации выглядели более уверенными, — Годунов наставлял нового артиста:
— Больше шамкай, Лексеич. Ты ведь не первый год уже одной ногой в могиле стоишь.
— Да не поверят они! — застрадал вдруг Брежнев. — Мне же сорока нет, а я тут восьмидесятилетнего старца ломаю.
— Поверят, всему они поверят! Очень им интересно, сколько тебе лет на самом деле… Поступай, как я тебе говорю. Ну? «Дорогие товарищи…» Ну?
В перерыве, отпаиваясь коньячком из серебряного наперстка, Годунов вдруг сказал:
— У меня дед на Малой Земле был. Представляете? Всю войну прошел без единой царапины. Избранник судьбы. Только под Берлином уже мазнуло, но это, как он говорит, не считается. И полковника Брежнева он по Малой Земле хорошо помнил. — Лицо Годунова приняло задумчивое выражение и даже немного изменилось, стало более худым, со впалыми щеками и удлиненным подбородком. Не своим, хрипловатым голосом он произнес: — Уди-ви-и-ительной грубости был человек!
Очевидно, так его дед говорил.
Годунов рассмеялся, оглядел слушателей и глотнул еще коньяка. Он никогда ни с кем своим коньяком не делился, к чему все давно привыкли. Адольфу, впрочем, было это безразлично, Адольф — трезвенник.
— Ну а потом что? — спросил Брежнев. — Ну, с Брежневым-то?
— А… — Годунов усмехнулся. — Сперва-то деда приглашали в разные школы, выступать перед пионерами про войну, ну а потом, как Брежнев все выше подниматься начал… призвали как-то раз деда в партком завода. Ты, говорят, Петрович, того… рассказы свои сворачивай. Видишь, куда история поворачивается?
— И что, не посадили? — удивился Берия, сверкая очками.
— Тебе лишь бы человека посадить, Лаврентий Палыч, — ответил Годунов. (Берия довольно хихикнул.) — Нет, просто попросили мемуары прекратить, дед и прекратил. И после этого как-то чахнуть начал. Такой орел был, мама говорит, но с возвышением Брежнева совершенно завял. Вечно недовольный был. Я его, по-пионерскости, допрашивать пытался. «Деда, нам сочинение про войну задали». — «А я-то здесь при чем?» — «Ты ветеран, расскажи чего-нибудь». — «Чего про нее рассказывать, про войну, побили мы Гитлера — и всех дел. Так и напиши. Пачками, мол, фрицы сдавались, девать было некуда».
Я спросила:
— Кто это «мы», которые Гитлера побили?
— Это мы, — сказал Годунов.
Адольф встал и обернулся к Брежневу:
— Принеси лучше ребенку чаю горячего.
— А чего я? Я что, здесь на побегушках? — возмутился Брежнев.
Годунов легонько двинул в его сторону бровью, и Брежнев ушел за чаем для меня. У нас в подсобке чайничек стоял, весь черный, с ручкой в изоленте.
У нас в подсобке чайничек стоял, весь черный, с ручкой в изоленте.
— Ну и правильно, — сказал Берия. — Нечего ребенка смущать раньше времени.
* * *
На самом деле меня ничто не смущало. Мне очень нравилось быть дочерью Гитлера. На Новый год коллектив годуновского шоу собрался отметить (это происходило тридцатого декабря), и все немного выпили, даже Адольф. Мы кричали «Зиг хайль!» и пели «Интернационал», а Ленина помянули над стаканом с водкой, спев для него «Вы жертвою пали».