Он втянул в себя еще немного колы.
— Фастфуд — необязательное место, — сказал он затем и посмотрел на меня. — Здесь достаточно быть милым. Непритязательность такого блюда, как бутерброд, содержит в себе нечто завораживающее. Ты как бы задаешься вопросом: каким же я должен быть, чтобы соответствовать этой длинной булке с тмином, этим кусочкам прозрачной ветчины и ломтикам помидора? Неужто здесь будет востребован весь блеск моего экономического (я говорю условно) образования? Нет, здесь нужно нечто иное. Какие-то глубинные человеческие ценности. Вы следите за моей мыслью?
— Да, — сказала я. — Благодаря вашей мысли я могу кусать свой бутерброд без всякой задней мысли.
Он одобрительно хмыкнул.
— Поскольку вид жующей женщины всегда вызывает некоторые сомнения, — добавила я.
— О! Вам это известно? — Он выглядел приятно удивленным.
— О! Вам это известно? — Он выглядел приятно удивленным.
— Я наблюдала за лицами мужчин в ресторанах. Когда они украдкой посматривали на женщин.
— Понимаю. — Он отставил стаканчик. — Но бутерброд — другое дело. Бутерброд позволяет вам прилюдно осуществлять даже такую ужасную вещь, как кусание и жевание.
— Именно, — сказала я.
Он перегнулся ко мне через разделяющий нас табурет:
— Скажите мне честно: как выглядят в ресторанах мужчины? Когда они едят? Я, конечно, наблюдал — со своей стороны, — но я абсолютно необъективен…
— Мужчина в ресторане естествен, — сказала я. — Еда — его стихия. Он погружен в нее самой своей физиологией, нацеленной на короткий, но отчаянный рывок: добежать до самки и оплодотворить ее. Такова природа вещей. Женщины в большинстве своем этого не понимают. Или не желают принять. В одном древнеегипетском стихотворении девушка упрекает возлюбленного за равнодушие к ней и говорит:
Уходишь!
Трапеза зовет тебя!
О, ты — человек живота!
Я процитировала неточно, по памяти, и смутилась. Вдруг он знает это стихотворение лучше меня? Эрудиция или невежество собеседника всегда будет оставаться для тебя терра инкогнита. Это одна из тех областей человеческого взаимодействия, где потрясения вероятны в любой момент.
Но он не знал — или удачно притворился, будто не знает. Во всяком случае, держался он так, словно мой ответ полностью его удовлетворил.
— Итак, мы установили, что жующий мужчина естествен, но женщина с куском за щекой выглядит отталкивающе, — провозгласил он, потирая руки. — Поэтому надлежит кушать так, словно ты вовсе не подозреваешь о том, чем занимаешься… И здесь мы возвращаемся к теме перчаток. Чем больше женщина похожа на перчатки, тем лучше.
— Поэтому и поется в песенке: «Менял я женщин, как перчатки»? — спросила я.
Он очень серьезно посмотрел на меня.
— Это чрезвычайно правдивая и грустная песня, — вздохнул он. — Она рассказывает о человеке, который не нашел любви. Ему следовало бы окончить свои дни продавцом перчаточного магазина. Там он, по крайней мере, был бы на месте.
— Ну а если серьезно, как вас зовут? — спросила я.
Когда она спросила об имени, я по-настоящему задумался над тем, каким она меня видит. Я впервые знакомился с женщиной в фастфуде. Мы сидели на табуретах-насестах, как американские подростки, и даже немножко крутились на месте. Разделявший нас табурет имел сморщенное, как будто даже озабоченное сиденье. Оно было примято сотнями задниц, побывавших на нем и постепенно тяжелевших по мере поглощения гамбургеров и колы. Оно явно было огорчено нашим пренебрежением.
Это сиденье нагляднее всего, кажется, выражало дух того заведения, где я позволил себе подсесть к незнакомой женщине и завязать с ней разговор.
Хорошо бы в точности знать, что именно она хотела бы сейчас услышать от меня. Проще всего мне с женщинами, которые носят очки. Я сразу видел в их стеклах свое отражение. У черноглазых я отражался прямо в зрачках, нестерпимо блестящих этим неповторимым холодным блеском, какой бывает у женщин, которые в постели кричат — на страх соседям, — хохочут и подскакивают, а потом мгновенно засыпают расслабленным младенческим сном.
Краем глаза я лихорадочно выискивал свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности и в конце концов вынужден был довольствоваться никелированной стеной.
Краем глаза я лихорадочно выискивал свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности и в конце концов вынужден был довольствоваться никелированной стеной. Бедные древние греки и особенно гречанки. Как представишь себе, что Прекрасная Елена за все десять лет сидения в Трое так толком и не увидела своего лица! Все, что ей оставалось, — это довольствоваться выражением отчаянной похоти на физиономии Париса.
— Интересно, — заговорил я, — как изменяется представление человека о своем месте во вселенной, если он не имеет под рукой приличного зеркала?
— Вы не ответили на мой вопрос, — сказала моя соседка.
— А вы — на мой.
— Сперва вы.
— Хорошо. Меня зовут Эдуард.
— Эдуард? Серьезно?
— Да. Вполне серьезно. Учтите, вы не первая это спрашиваете. До сих пор мы вели довольно оригинальный разговор, давайте не будем снижать планку.
— Хорошо. Эдуард — это антигуманно. Ваши родители об этом подумали?
— У меня на это несколько вариантов ответа. А. «Они вообще ни о чем не думали». Б. «Имя сочинила бабушка». В. «У меня не было возможности спросить об этом родителей, потому что они погибли в автокатастрофе сразу после моего рождения». Г. «Я все наврал, и на самом деле меня зовут Игорь».