— Ну это не в точности мои слова, но да, я помню тот разговор.
— А я все еще утверждаю, что человеческий разум уникален. Человеческое сознание принципиально отличается от сознания остальных животных.
— Это ваше неотъемлемое право, — улыбнувшись, сказал он.
— Но ты со мной не согласен?
— Боюсь, что нет.
— Хорошо, но как ты тогда объяснишь, что такое человеческое чувство юмора? — победно провозгласила она. — Оно является уникальным свойством людей и, очевидно, не имеет никакого значения для выживания вида, а значит, не могло образоваться в результате эволюционного отбора. Разве это не доказывает, что человеческий разум не укладывается в твою, чисто механистическую, картину мира? Что оно является чем?то особенным и уникальным?
— Совсем наоборот, — ответил он, — чувство юмора развилось как вполне конкретное эволюционное приспособление. И оно есть не только у людей. Разве ваши рабочие шимпанзе в Минерве не умели смеяться?
— Да, — вынуждена была признать она, — но то были генетически продвинутые шимпанзе.
— Дикие шимпанзе тоже умеют смеяться, разумеется, на свой шимпанзиный манер. И человеческое чувство юмора, и шимпанзиное в принципе являются более изощренной, более эволюционно развитой «игривостью», которая присуща большинству высших млекопитающих.
— Игривостью?
— Да, вы должны быть с ней знакомы, если у вас когда?нибудь были домашние животные. Вернемся к примеру, который я уже приводил раньше — виду больших кошек, именуемых львами. Львенок играет со своими братьями и сестрами, матерью. Это принимает характер боя понарошку. Львенок учится, как надо драться, при этом практически без риска нанести или получить ранение, разве что по несчастливой случайности. Это также безопасный способ выпустить природную агрессивность львенка.
— Но мне кажется, что между играми львят и человеческим чувством юмора громадная разница, — сказала Джен.
— Она чисто количественная. Общественные отношения между высшими приматами существенно сложнее, чем отношения внутри львиного прайда. Просто «игривость» обезьян по необходимости усложнялась. А поскольку люди — это самые высокостоящие приматы, то же можно сказать и про их чувство юмора. Но оно всегда было не более, чем «боем понарошку». Оно позволяло найти безопасный выход агрессивности, позволяло сбросить эмоциональный стресс без причинения физического вреда кому?либо. Без юмора первобытные племена самоуничтожились бы, когда внутренние разногласия достигли бы некоторого предельного значения. Человеческая цивилизация никогда бы не развилась без этого эволюционного приспособления. Но на самом деле юмор — не более чем форма выражения агрессивности. И порой весьма жестокая.
Джен опять начала впадать в бессмысленную ярость. Она не была согласна с Дэвином, однако не могла придумать с ходу хороших контраргументов. Она спросила раздраженно:
— А как насчет вас, у вас есть чувство юмора?
— Нет.
— Но ведь вы шутите, и довольно тонко.
— Мы умеем симулировать чувство юмора, вот и все. Зачем искусственному интеллекту чувство юмора? Мы не общественные животные. Нам оно не нужно.
— А жестокость, вы способны быть жестокими?
— Чтобы быть жестоким, необходимы эмоции.
— Ну, вы можете симулировать чувство юмора, почему бы не симулировать и жестокость тоже?
— А зачем?
— Хороший вопрос, — пробормотала Джен.
Лежа на кровати, Джен гадала, обречена ли она провести остаток своих дней на этой станции, если программы сохранят ей жизнь. Или, если ей удастся каким?то образом отсюда выбраться, то что ее ждет снаружи? Ничего, кроме Дебрей и Небесных Властелинов, многие из которых контролируются полоумной Эшли. О да, и еще этот Мило. Мило — человек, который захватил тело ее любимого сына, Саймона, для того, чтобы воскресить себя. Она надеялась, что программы уничтожат и его, и Эшли, когда те обнаружат станцию, а это рано или поздно произойдет. У программ была Той, и из своего прошлого опыта Джен знала, что Той неуязвима для лазеров.
Она уже столько потеряла, стольких дорогих ей людей. Мать, Эльзу, Цери… Саймона. У нее остался только Робин. И теперь она теряет и его. Может быть, длинная жизнь на станции была бы легче, если бы он был таким, как прежде, но при существующем положении вещей проводить год за годом в этом месте было безрадостной перспективой.
Возможно, что когда?нибудь она попросит программы трансформировать ее в элоя. Уж от чего, а от скуки элои явно не страдают. Заинтересовавшись этой мыслью, Джен встала с постели и подошла к большому зеркалу, висящему на стене. На Шангри Ла было полно зеркал. Элои любили рассматривать себя и могли проводить за этим занятием сколько угодно времени. Смотря на себя в зеркало, Джен подумала, каково это быть элоем. Бесполое существо. Без гениталий, даже без анального отверстия. Элоям не нужна выделительная система. Те немногие отходы, которые оставались после работы их трансформированной пищеварительной системы, с успехом выводились с потом через кожу.
Наряду с телом был изменен их разум. Элои жили в постоянном блаженстве, их мозг был все время наполнен широким спектром природных нейромедиаторов удовольствия, таких как энкефалины, аналогичные опиуму. Элои никогда не испытывали беспокойства, грусти, ненависти, страха. Никогда вообще ничего не чувствовали, кроме бесподобного, всепоглощающего счастья . И что в этом такого плохого, размышляла Джен. Разве достижение счастья не является извечной целью человечества?