— Значит, после смерти Рассела вам помог именно Маклеод? — спросил Парсел, взглянув Уайту прямо в глаза.
Расселом звали матроса, которого Уайт прикончил в драке ударом кинжала за то, что тот посмел над ним издеваться.
— Вы это знали? — удивленно пробормотал Уайт.
Парсел утвердительно кивнул головой, и Уайт, потупившись, пояснил:
— Нет, Маклеод ничем особенно мне не помог. Не больше, чем другие.
— И добавил: — А вы вот знали и ничего не говорили!
С минуту он стоял молча, не подымая глаз. Потом посмотрел на Парсела и произнес без всякой связи с предыдущим разговором:
— Я вас не любил.
— Почему? — спросил Парсел. — Я ведь никогда над вами не смеялся. »
— Нет, один раз посмеялись, — возразил Уайт, в упор глядя на Парсела своими раскосыми глазами.
Но, будучи человеком щепетильным, пояснил:
— По крайней мере мне так показалось.
— Я смеялся? — удивленно воскликнул Парсел.
— Помните, на «Блоссоме», когда мистер Мэсон сделался капитаном, я пришел к вам и сказал, что капитан ждет вас к завтраку.
— Ну и что дальше?
— Вы насмешливо подняли брови.
— Я?! — озадаченно переспросил Парсел.
И вдруг вспомнив, воскликнул:
— Вовсе я не над вами смеялся.
И вдруг вспомнив, воскликнул:
— Вовсе я не над вами смеялся. Мне стало смешно, что Мэсон присвоил себе титул, на который не имел никакого права! — Он добавил:
— И вот из?за этого?то вы перешли в лагерь Маклеода!
Вместо ответа Уайт кивнул головой. Да это же безумие! Все так нелепо, что хоть в голос кричи! Судьбу островитян решило ироническое движение бровей! Не будь этого, Уайт голосовал бы с ним, с Джонсом, с Бэкером: четыре голоса против четырех! Маклеод ничего бы не мог поделать…
— Это же безумие! — вслух сказал он.
На лице Уайта появилось жесткое выражение.
— Ради бога, не вздумайте опять обижаться, — крикнул Парсел. — Я ведь не сказал: «Вы безумны!» — я сказал: «Это безумие!»
— Возможно, я действительно слишком обидчив, — согласился Уайт. Лицо его потемнело. — Но ведь надо мной и в самом деле достаточно поиздевались.
Какое?то странное противоречие чувствовалось между самыми обычными словами Уайта и выражением его лица. Долго же надо было терзать этого мирного, спокойного человека, чтобы он стал убийцей. «И только потому,
— сказал себе Парсел, — только потому, что Маклеод не принимал участия в травле, только поэтому Уайт помогал ему притеснять таитян!» Просто с ума можно сойти.
— Ну, мне пора; — сказал Уайт.
Парсел протянул ему руку. Уайт не сразу взял ее, потом агатовые глазки его сверкнули, и он улыбнулся. Парсел ответил ему улыбкой и почувствовал горячее пожатие сухой, аккуратной, небольшой руки.
— Ну, — мне пора, — повторил Уайт, не подымая глаз.
Парсел присел на порог хижины и стал растирать себе шею. Он тоже плохо спал нынче ночью. И проснулся с тяжелой головой, с болью в затылке, с горечью во рту. Но главное — это тоска… Боже мой, конца этому не будет. Все отравлено, все погибло! Теперь мы обречены жить неразлучно со страхом. Даже ночью, за запертой дверью… «А почему? Почему? — подумал он, с силой сжав голову обеими руками. — Потому что Маклеоду хочется иметь не один акр земли, а два!» Он поднялся и стал шагать взад и вперед по дорожке, судорожно глотая скопившуюся во рту слюну. Тревога, а быть может, дурное предчувствие жгло его. Две смерти, уже две смерти! А сколько завтра? Быть может, он и в самом деле зря помешал Бэкеру?.. Быть может, стоило купить мир ценою смерти одного. «Нет, нет, — почти вслух произнес Парсел, — нельзя так рассуждать. Это значит — дать волю злу».
При этой мысли он вдруг почувствовал себя более уверенным, он снова становился собою. И вдруг его пронзила новая мысль, и он застыл на месте. Почему идея ценности любой человеческой жизни казалась ему важнее идеи ценности многих человеческих жизней, которые он мог бы спасти, отказавшись от своей идеи?
Какой?то свет блеснул во тьме. Парсел старался ни о чем не думать. Поднял голову и уставился на косые лучи, пробивавшиеся меж пальмовых листьев. По крайней мере хоть этого, пока он жив, никто у него не отнимет. Какая отрада! Мглистая завеса слоями подымалась вверх, уступая место кроткому утреннему свету. В воздухе пахло мокрой травой и дымком — хозяйки разжигали очаг, собираясь готовить завтрак. В роще, по ту сторону Уэст?авеню, пламенели чашечки цветов почти вызывающей яркости, но не все еще слали свой обычный аромат. Вот когда припечет солнце, откроет свои венчики плумерия, и в полдень ее упоительно?сладкое благоухание заглушит все остальные запахи.
Он снова присел на порог. А через минуту показалась Ивоа. Она опустилась с ним рядом, положила голову ему на плечо… Теперь, когда близился срок родов, она как?то ушла в себя, и все события островной жизни доходили до нее как бы откуда?то издалека.
Несколько минут прошло в молчании, потом Ивоа глубоко вздохнула, раздвинула колени, откинулась назад и оперлась затылком о дверной наличник. Парсел взглянул на Ивоа и осторожно провел ладонью по ее животу, выступавшему поверх юбочки, сплетенной из полосок коры. «В каком страшном мире родится наше дитя!» — вдруг подумалось ему. Он поднялся и стал шагать взад и вперед перед домом. Каждый нерв в нем был напряжен. Ходьба успокоила его, и он снова взглянул на Ивоа. Она сидела в прежней позе, вся округлая, широкая, с туго натянутой кожей на светящемся здоровьем лице, устремив куда?то вдаль благодушный, неподвижный взгляд. «Какое спокойствие! — с завистью подумал он. — Какое безмятежное спокойствие!» В эту секунду Ивоа улыбнулась ему.